-
Дорогой гость! Мы рады приветствовать вас на форуме Эвендима! Эвендим - это один из крупнейших проектов, посвященных миру Толкина, на котором вы можете найти все, что вам интересно! Эвендим ставит перед собой цель - объединить поклонников мира Толкина со всего мира. Вместе с нашими форумчанами, которые стали нашей второй семьей, мы постоянно работаем над тёплой и дружеской атмосферой, благодаря которой, так легко заводить новых друзей, и приятно проводить время! Мы приглашаем вас познавать мир Толкина, играть в игры, заводить новых друзей, и строить Эвендим вместе с нами!
Берен и Лютиэн
- Автор темы Ælfwīs
- Дата начала
LadyOlivia
Elda
Интересно, да. Профессор явно котиков недолюбливал. Сразу вспомнились кошки королевы Берутиэль и слова Толкина в одном из писем, что для него "Сиамские кошки относятся к фауне Мордора".
<продолжение "Сказания о Тинувиэль" в переводе С. Лихачевой>
Во мраке Берен вполне сносно сошел за самого что ни на есть настоящего тана Тевильдо, Ойкерой же прежде часто бывал в чертогах Мелько, потому никто не обратил на него внимания; и он незамеченным прокрался под самый трон айну, однако гадюки и злобные твари, устроившиеся там, повергли Берена в великий страх, так, что он не смел пошевельнуться.
Все сложилось на редкость удачно, ибо будь с Мелько Тевильдо, обман неминуемо бы раскрылся – об этой опасности Берен и Тинувиэль задумывались, не ведая, что Тевильдо укрылся ныне в своих чертогах, не зная, как быть, если о поражении его прознают в Ангаманди; но глядь! – Мелько замечает Тинувиэль и молвит:
– Кто ты, порхающая в моих чертогах, словно летучая мышь? Как вошла ты сюда, ибо воистину чужая ты здесь?
– Пока что чужая, – отвечает Тинувиэль, – хотя после, может статься, все изменится по милости твоей, владыка Мелько. Или не знаешь ты, что я – Тинувиэль, дочь Тинвелинта, объявленного вне закона; он прогнал меня из своих чертогов, ибо он – властный эльф, а я не дарю любовь свою по его приказу.
– Воистину подивился Мелько, что дочь Тинвелинта сама, по доброй воле, явилась в его обитель, жуткую крепость Ангаманди; и, заподозрив неладное, вопросил, чего желает она:
– Ибо разве не знаешь ты, – молвил он, – что не жалуют здесь ни отца твоего, ни его родню; и напрасно дожидалась бы ты от меня слов милости и доброго привета.
– Так и отец мой говорил, – отвечала Тинувиэль, – но с какой стати мне верить ему? Взгляни: великое искусство танца дано мне, и я бы хотела танцевать теперь перед тобою, повелитель, ибо тогда, сдается мне, охотно отвел бы ты мне какой-нибудь жалкий угол в своих чертогах, где бы я и ютилась до тех пор, пока не придет тебе в голову призвать к себе маленькую танцовщицу Тинувиэль, дабы облегчить бремя своих забот.
– Нет, – ответствовал Мелько, – такие развлечения не по душе мне, но, ежели проделала ты путь столь далекий, чтобы потанцевать, – так танцуй, а после поглядим, – и с этими словами он воззрился на нее с отвратительным вожделением, ибо в темной его душе зародился злобный замысел.
– Тогда Тинувиэль закружилась в танце, подобного которому ни она, ни другой лесной дух, фэй или эльф не танцевали ни встарь, ни впредь; и через некоторое время даже пристальный взгляд Мелько преисполнился изумления. Она скользила по залу, стремительно, как ласточка, бесшумно, как летучая мышь, волшебно-прекрасная, как одна только Тинувиэль; то оказывалась она подле Мелько, то перед ним, то позади, и туманные ее одежды овевали его лик и трепетали перед его взором; и всеми, кто стоял в том зале либо примостился у стен, одним за одним овладевала дрема, крепко засыпали они и видели во сне все то, к чему стремились злобные их сердца.
Под троном каменными изваяниями застыли гадюки, волки у ног Мелько зевнули и задремали; завороженный, Мелько не сводил глаз с плясуньи – но засыпать и не думал. Тогда Тинувиэль еще стремительнее закружилась в танце перед его взором и, танцуя, запела негромким голосом чарующую песнь, которой научила ее Гвенделинг давным-давно, – песнь, что певали юноши и девы под кипарисами в садах Лориэна, когда Златое Древо угасало и мерцал Сильпион. Голоса соловьев звучали в ней, и тонкие неуловимые ароматы словно бы повеяли в воздухе жуткого зала, в то время как Тинувиэль скользила по плитам пола, легко, как перышко на ветру; с тех пор не видывали там столь дивной красоты и не слыхивали столь дивного голоса; и айну Мелько, невзирая на всю свою силу и мощь, оказался побежден волшебством эльфийской девы; воистину, сон смежил бы даже веки Лориэна, окажись он там. Тогда-то Мелько пал, усыпленный, и погрузился, наконец, в глубокую дрему, и сполз с трона на пол, и железная его корона откатилась в сторону.
И вдруг смолкла Тинувиэль. В зале не слышно было ни звука, помимо сонного дыхания; даже Берен задремал под самым троном Мелько; но Тинувиэль встряхнула своего спутника, и тот, наконец, пробудился. Тогда, трепеща от страха, он разорвал свое облачение и, освободившись от шкуры, вскочил на ноги. И вот извлекает Берен нож, каковой позаимствовал в кухнях Тевильдо, и хватает тяжелую железную корону; но Тинувиэль не смогла сдвинуть ее с места, и силы мускулов Берена едва достало, чтобы повернуть ее. Рассудок их мутится от страха, пока в темном этом чертоге погруженного в сон зла Берен старается, производя как можно менее шума, добыть Сильмариль при помощи своего ножа. И вот Берен высвобождает чудесный камень из середины; пот льется у него со лба; но едва извлекает он Сильмариль из короны, вот, нож его ломается с громким треском.
Тинувиэль едва не вскрикнула; Берен же отпрянул в сторону с Сильмарилем в руке; задремавшие беспокойно ворочаются, и Мелько издает стон, словно зловещие мысли потревожили его грезы; и мрачная гримаса искажает лик спящего. Удовольствовавшись одним сверкающим самоцветом, Берен и Тинувиэль обратились в паническое бегство; спотыкаясь, наугад спешили они в темноте по бесчисленным переходам, пока по тусклому отблеску света не поняли, что ворота уже близко, – и глядь! – на пороге разлегся Каркарас, снова бодрствующий и настороженный.
Тотчас же Берен заслонил собою Тинувиэль, хотя она и велела ему не делать этого; и это обернулось в итоге бедою, ибо Тинувиэль не успела вновь усыпить зверя чарами сна: завидев Берена, волк оскалил зубы и злобно заворчал.
– Откуда эта грубость, Каркарас? – молвила Тинувиэль.
– Откуда этот ном, который не входил сюда, теперь же, однако, спешит наружу? – отозвался Ножеклык и с этими словами прыгнул на Берена, а тот ударил волка прямо между глаз, другой рукою добираясь до его горла.
Тогда Каркарас сжал руку Берена в своих жутких челюстях – ту самую руку, в которой Берен держал сияющий Сильмариль; и Каркарас откусил руку вместе с камнем, и алая утроба поглотила их. Велика была мука Берена, и страх и тоска Тинувиэль; хотя, как только они уже готовы были ощутить на себе волчьи зубы, случается нечто странное и ужасное. Узнайте же, что Сильмариль сияет белым потаенным пламенем, рожденным в глубине его, и заключает в себе неодолимые, священные чары – ибо разве не из Валинора этот камень, не из благословенных королевств, разве не был он создан волшебством богов и номов прежде, чем зло пришло в те края, и не выносит он прикосновения злобной плоти или нечистой руки. И вот оказывается камень в гнусной утробе Каркараса, и тотчас же зверя начинает сжигать страшная боль; и вой его, исполненный муки, что эхом отозвался в скалах, ужасен для слуха; так, что просыпается весь уснувший в стенах крепости двор. Тогда Тинувиэль и Берен бросаются от ворот прочь, стремительно, как ветер, однако обезумевший Каркарас далеко обогнал их, беснуясь, словно зверь, преследуемый балрогами; после же, когда беглецы смогли перевести дух, Тинувиэль разрыдалась над покалеченной рукою Берена и осыпала ее бессчетными поцелуями: потому, глядь! – кровь унялась и боль стихла, и нежная любовь Тинувиэль исцелила рану; однако впоследствии Берена все называли Эрмабвед Однорукий, что на языке Одинокого Острова звучит как Эльмавойтэ.
Теперь, однако, им пришлось задуматься о спасении – если позволит судьба; и Тинувиэль набросила часть своего темного плаща на Берена, и так, скользя в сумерках и во мраке среди холмов, они какое-то время оставались незамеченными, хотя Мелько выслал против беглецов всех своих ужасных орков; эльфы доселе не видели ярости более неистовой, нежели та, что обуяла его из-за похищения Сильмариля.
И однако же вскоре показалось им, что сеть преследователей смыкается вокруг них все теснее, и хотя беглецы уже достигли границы знакомых лесов и миновали мрачную чащу Таурфуин, однако еще немало лиг, полных опасностей, отделяли их от пещер короля, и даже если бы добрались они туда, похоже было на то, что они только привели бы за собою погоню и навлекли ненависть Мелько на весь лесной народ. Преследователи же подняли столь громкий крик и шум, что Хуан издалека заслышал их и весьма подивился дерзости этой пары, а более всего – тому, что им удалось ускользнуть из Ангаманди.
И вот отправляется он со сворой псов через леса, преследуя орков и танов Тевильдо; много ран получил он сам, многих убил, напугал или обратил в бегство, пока, как-то вечером, валар не привели его на поляну в той северной части Артанора, что после названа была Нан Аумгортин, земля темных идолов, но не об этом наша повесть. Однако даже тогда то был зловещий край, темный и мрачный, и ужас таился под сенью его угрюмых деревьев – не меньший, чем в Таурфуин; и наши эльфы, Тинувиэль и Берен, укрылись там – измученные, утратившие надежду, и Тинувиэль рыдала, Берен же вертел в руке нож.
Едва Хуан увидел их, он не позволил им вымолвить ни слова, либо рассказать что-либо о своих приключениях, но тотчас же посадил Тинувиэль на свою могучую спину и повелел Берену бежать рядом изо всех сил:
– Ибо, – молвил он, – сюда быстро приближается огромный отряд орков, и волки – разведчики и охотники при них.
Свора Хуана бежит рядом; стремительно мчатся они вперед по тайным тропам напрямик к далекой обители народа Тинвелинта. Так беглецы ускользнули от вражеских полчищ, однако после не раз встречались им на пути рыскающие злобные твари, и Берен убил орка, каковой едва не утащил Тинувиэль; то было достойное деяние. Видя, что погоня по-прежнему следует за ними по пятам, Хуан вновь повел беглецов извилистыми тропами, ибо не смел до поры доставить их прямо в землю лесных фэери. Столь ловко прокладывал он путь, что, наконец, спустя много дней, погоня далеко отстала и более никаких отрядов орков не видели и не слышали они; гоблины больше не подстерегали их, а в ночном воздухе не раздавался вой свирепых волков; быть может, потому, что уже вступили они в пределы круга чар Гвенделинг, чар, что хранили тропы от злобных тварей и ограждали от зла земли лесных эльфов.
Тогда Тинувиэль вновь вздохнула свободно – в первый раз с тех пор, как бежала она из чертогов своего отца; и Берен отдыхал на солнце от мрака Ангбанда до тех пор, пока вся горечь рабства не оставила его. Вновь забыли беглецы о страхе, ибо свет струился сквозь зеленую листву, и шептались свежие ветра, и пели птицы.
Однако наступил, наконец, день, когда, пробудившись от глубокого сна, Берен вскочил, словно отрешившись от счастливых грез, внезапно пришедших на ум, и молвил:
– Прощай, о Хуан, самый верный из друзей, и ты, маленькая Тинувиэль, любимая моя, прощай. Об одном только молю я тебя – отправляйся теперь под защиту своего дома, пусть славный Хуан отведет тебя. А я – увы! – должен укрыться в уединении лесных чаш, ибо утратил я добытый Сильмариль и никогда не осмелюсь еще раз приблизиться к Ангаманди, потому вход в чертоги Тинвелинта закрыт для меня.
Тогда Берен заплакал про себя, но Тинувиэль, что была рядом и слышала его сетования, приблизилась к Берену и молвила:
– Нет, теперь изменилось мое сердце, и если ты поселишься в лесах, о Берен Эрмабвед, тогда и я сделаю то же; а если ты станешь скитаться в глуши, и я приму жизнь скитаний – с тобою ли, или вслед за тобою: однако отцу моему не видеть меня вновь, если ты сам не отведешь меня к нему.
Тогда воистину обрадовался Берен ее нежным словам, с охотою поселился бы он с нею охотником в глуши, но сердце его сжалось при мысли о том, сколько выстрадала она из-за него, и ради Тинувиэль Берен забыл о своей гордости. Тинувиэль же увещевала его, говоря, что подобное упрямство – чистое безумие и что отец ее встретит беглецов не иначе, как с ликованием, радуясь, что вновь видит дочь живою и невредимою.
– Может статься, – молвила Тинувиэль, – он устыдится, что шутка его обрекла твою прекрасную руку челюстям Каркараса.
Долго уговаривала она Хуана вернуться с ними, ибо «отец мой должен тебе великую награду, о Хуан, – молвит она, – если хоть сколько-нибудь любит свою дочь».
Вот так случилось, что все трое вновь отправились в путь и возвратились, наконец, к лесам, что знала и любила Тинувиэль, к поселениям ее народа и глубинным чертогам ее дома. Однако еще приближаясь к ним, они застали лесной народ в таком страхе и смятении, в каком эльфы не бывали издавна; и, расспрашивая рыдающих у дверей, скитальцы узнали, что с того самого дня, как Тинувиэль бежала втайне, несчастья не оставляли их. Знайте, король был вне себя от горя; позабыв об осторожности и осмотрительности, воинов своих разослал он туда и сюда, далеко в опасные леса, на поиски девы, и многие погибли либо сгинули. Вдоль всех северных и восточных границ шла война с прислужниками Мелько, так, что народ весьма опасался, что этот айну двинет в ход всю свою силу и сокрушит их; и волшебство Гвенделинг не могло сдержать орочьих полчищ.
– Узнайте же, – говорили эльфы, – теперь случилось самое худшее, ибо Королева Гвенделинг давно пребывает в равнодушии ко всему; молча и отрешенно, не улыбаясь, глядит она словно бы вдаль измученным взором, и истончилась завеса чар ее, ограждающая лес, и чаши ныне унылы, ибо Дайрон не возвращается, и музыка его не слышна более среди полян. А вот что венчает все злоключения наши: узнайте же, что ринулся на нас в неистовстве своем из чертогов Зла огромный серый волк, одержимый злобным духом, и мчится он, не разбирая путей, словно подгоняет его скрытое безумие; и нет от зверя спасения. Уже многих убил он, мчась напропалую через леса, лязгая зубами и завывая, так, что даже берега реки, протекающей у королевских чертогов, ныне стали средоточием опасности. Часто приходит туда жуткий волк испить воды – волк, похожий на самого злого Князя, с налитыми кровью глазами и высунутым языком, и не может утолить он своей жажды, словно пламя сжигает его изнутри.
Тогда Тинувиэль преисполнилась скорби при мысли о несчастьях, постигших ее народ, более же всего опечалил ее сердце рассказ о Дайроне, ибо прежде до нее не доходило никаких слухов о его судьбе. Однако не могла она и сожалеть о том, что Берен пришел некогда в земли Артанора; вместе поспешили они к Тинвелинту; и вот уже показалось лесным эльфам, что злоключениям настал конец, – теперь, когда Тинувиэль возвратилась к ним невредимая. Воистину, на это они едва смели надеяться.
В весьма мрачном состоянии духа находят они короля Тинвелинта, однако горе его вдруг тает счастливыми слезами, и Гвенделинг вновь поет от радости, едва Тинувиэль вступает в зал и, отбросив свое одеяние темного тумана, предстает перед ними в жемчужном сиянии, словно встарь. Некоторое время в зале царят веселье и изумление, однако же наконец король обращает взор к Берену и молвит:
– Итак, и ты тоже возвратился – с Сильмарилем, вне всякого сомнения, во искупление всего того зла, что причинил ты моей земле; ибо, если это не так, не знаю, зачем ты здесь.
Тогда Тинувиэль топнула ножкой и закричала так, что король и все его приближенные подивились новому для нее бесстрашию:
– Стыдись, отец мой, – взгляни, вот отважный Берен, которого шутка твоя завела в края тьмы и гнусное рабство, и только валар спасли Берена от жестокой смерти. Сдается мне, королю эльдар более пристало вознаградить его, нежели порочить.
– Нет, – отвечал Берен, – король и отец твой в своем праве. Владыка, – молвил он, – даже сейчас рука моя сжимает Сильмариль.
– Так покажи, – в изумлении произнес король.
–Не могу, – отвечал Берен, – ибо кисти моей нет здесь, – и вытянул свою изувеченную руку.
Столь мужественно и учтиво держался Берен, что сердце короля склонилось к нему; и повелел Тинвзлинт Берену и Тинувиэль поведать ему обо всем, что случилось с каждым, и с нетерпением предвкушал рассказ, ибо не вполне понял, что подразумевают слова Берена. Когда же, однако, король услышал обо всем, сердце его еще более склонилось к Берену, и подивился он любви, что пробудилась в сердце Тинувиэль, так, что свершила она деяния большей доблести и дерзости, нежели подвластные ему воины.
– Никогда более, – молвил король, – о Берен, молю тебя, не покидай двора моего и Тинувиэль, ибо ты – великий эльф, и имя твое прославлено будет среди родов эльфов.
Однако Берен гордо отвечал ему, говоря так:
– Нет, о Король, я держусь слова своего и твоего, и добуду тебе этот Сильмариль прежде, чем мирно поселюсь в твоих чертогах.
Король принялся убеждать его отказаться от скитаний в неведомых землях, укрытых мраком, но Берен отвечал:
– Нет в том нужды, ибо узнай: камень этот даже теперь находится близ пещер твоих, – и объяснил Тинвелинту, что зверь, разоривший его землю, есть не кто иной, как Каркарас, волк-страж врат Мелько; не всем ведомо было это, однако Берен знал о том благодаря Хуану, который лучше всех гончих умел читать и брать след, а все псы в том весьма искусны. Хуан же в ту пору оставался в чертогах вместе с Береном; когда же эти двое завели разговор о преследовании и великой охоте, пес взмолился, чтобы и ему позволили участвовать в славном деянии, и охотно исполнена была его просьба. И вот эти трое готовятся к травле зверя, чтобы избавить весь народ от чудовищного волка, и чтобы Берен смог сдержать свое слово и добыть Сильмариль, и вновь засиял бы камень в Эльфинессе. Сам король Тинвелинт возглавил охоту; с ним рядом встал Берен; и Маблунг Тяжелорукий, главный тан короля, вскочил и схватил копье – могучее оружие, добытое в битве с орками дальних земель; и с ними тремя гордо выступал Хуан, самый могучий из псов; никого более не взяли они с собою, ибо таково было желание короля, объявившего «четырех довольно, чтобы убить волка, будь он хоть порождением Преисподней», однако только видевшие зверя своими глазами знали, сколь чудовищен он видом, ростом почти что с коня; столь жарким было дыхание его, что испепеляло все вокруг. Перед самым рассветом выступили они, и очень скоро Хуан заприметил новый след у потока, неподалеку от королевских врат.
– И это, – молвил пес, – отпечаток лапы Каркараса.
После того охотники шли по течению весь день, и во многих местах берега реки были истоптаны и изрыты, а воды заводей осквернены, словно охваченные безумием звери дрались там и катались незадолго до того.
И вот опускается солнце, и угасает за деревьями на западе, и тьма крадется с Хисиломэ, так, что свет леса меркнет. Тогда-то подходят они к месту, где след сворачивает от ручья или, может статься, теряется в воде, и Хуан не в состоянии более идти по нему; поэтому там охотники располагаются лагерем и засыпают по очереди у ручья, и близится к концу короткая ночь.
Вдруг, в то время как Берен стоял на страже, вдалеке раздался наводящий смертный ужас звук – вой словно бы семидесяти обезумевших волков, и вот – трещит кустарник, ломаются молодые деревья, в то время как ужас надвигается ближе и ближе, и понимает Берен, что Каркарас уже рядом. Едва успел Берен разбудить остальных, едва вскочили они, полусонные, как в колеблющемся лунном свете, проникающем сквозь листву, воздвиглась огромная фигура; зверь мчался, словно обезумев, и путь его лежал к воде. Тогда залаял Хуан, и волк тотчас же свернул в сторону, к ним, и пена капала с его клыков, и алый свет горел в глазах, и морду его исказили ужас и ярость. Едва волк появился из-за деревьев, как бесстрашный сердцем Хуан кинулся на него, но тот гигантским прыжком перескочил прямо через могучего пса, ибо вся ярость волка обратилась в тот миг на Берена, стоящего позади: Каркарас узнал его, и затемненному разуму зверя показалось, что тот – причина всех его мук. Тогда Берен, не мешкая, направил удар копья вверх, в горло зверя, и Хуан прыгнул еще раз, вцепившись в заднюю ногу волка, и Каркарас упал как подкошенный, ибо в этот самый миг копье короля вонзилось ему в сердце, и злобный дух его покинул свою оболочку, и, тихо завывая, умчался прочь, за темные горы, к Мандосу; Берен же остался лежать, придавленный тяжестью зверя. И вот охотники сдвигают труп волка и взрезают его брюхо, Хуан же лижет лицо Берена, залитое кровью. Очень скоро подтверждается истина слов Берена, ибо внутренности волка наполовину сожжены, словно скрытое пламя долго тлело там, и вдруг, едва Маблунг извлекает Сильмариль, ночь озаряет дивное сияние, переливающееся светлыми, потаенными оттенками. Тогда, держа камень в вытянутой руке, молвил Маблунг:
– Взгляни, о Король, – но отозвался Тинвелинт:
– Нет же, я возьму камень, только если сам Берен вручит его мне.
Ho Хуан отвечал:
– Похоже, что никогда тому не бывать, если не позаботитесь вы о нем поскорее, ибо сдается мне, что Берен опасно ранен, – и Маблунг и король устыдились.
И вот они бережно подняли Берена, и принялись ухаживать за ним, и омыли его раны, и он вздохнул, но не произнес ни слова и не открыл глаз; и когда взошло солнце, и охотники отдохнули немного, они понесли его назад через чашу – осторожно, как могли, на носилках из ветвей; и к полудню добрались до поселений лесного народа; смертельно устали они к тому времени, Берен же так и не пошевелился и не заговорил, но трижды стонал.
Едва разнесся слух об их приближении, весь народ сбежался им навстречу: многие принесли им еды и прохладного питья, и бальзам, и целебные снадобья от ран, и, если бы не несчастье с Береном, велика была бы радость эльфов. И вот эльфы укрыли мягкими одеждами ветки с листьями, на которых покоился Берен, и унесли его к чертогам короля, где в великом горе дожидалась их Тинувиэль; она бросилась на грудь Берена и зарыдала, целуя его, и он очнулся и узнал ее; тогда Маблунг отдал ему Сильмариль, и тот высоко поднял его, любуясь красотою камня, прежде чем проговорил – медленно и с болью:
– Взгляни, о Король, я вручаю тебе дивный камень, что пожелал ты, но это всего лишь незначащий пустяк, найденный у обочины, ибо некогда, сдается мне, тебе принадлежала та, что прекраснее всех помыслов, теперь же она моя.
Однако едва вымолвил это Берен, тень Мандоса пала на его лицо, и дух его отлетел в тот час к краю мира, и нежные поцелуи Тинувиэль не призвали его назад.
Во мраке Берен вполне сносно сошел за самого что ни на есть настоящего тана Тевильдо, Ойкерой же прежде часто бывал в чертогах Мелько, потому никто не обратил на него внимания; и он незамеченным прокрался под самый трон айну, однако гадюки и злобные твари, устроившиеся там, повергли Берена в великий страх, так, что он не смел пошевельнуться.
Все сложилось на редкость удачно, ибо будь с Мелько Тевильдо, обман неминуемо бы раскрылся – об этой опасности Берен и Тинувиэль задумывались, не ведая, что Тевильдо укрылся ныне в своих чертогах, не зная, как быть, если о поражении его прознают в Ангаманди; но глядь! – Мелько замечает Тинувиэль и молвит:
– Кто ты, порхающая в моих чертогах, словно летучая мышь? Как вошла ты сюда, ибо воистину чужая ты здесь?
– Пока что чужая, – отвечает Тинувиэль, – хотя после, может статься, все изменится по милости твоей, владыка Мелько. Или не знаешь ты, что я – Тинувиэль, дочь Тинвелинта, объявленного вне закона; он прогнал меня из своих чертогов, ибо он – властный эльф, а я не дарю любовь свою по его приказу.
– Воистину подивился Мелько, что дочь Тинвелинта сама, по доброй воле, явилась в его обитель, жуткую крепость Ангаманди; и, заподозрив неладное, вопросил, чего желает она:
– Ибо разве не знаешь ты, – молвил он, – что не жалуют здесь ни отца твоего, ни его родню; и напрасно дожидалась бы ты от меня слов милости и доброго привета.
– Так и отец мой говорил, – отвечала Тинувиэль, – но с какой стати мне верить ему? Взгляни: великое искусство танца дано мне, и я бы хотела танцевать теперь перед тобою, повелитель, ибо тогда, сдается мне, охотно отвел бы ты мне какой-нибудь жалкий угол в своих чертогах, где бы я и ютилась до тех пор, пока не придет тебе в голову призвать к себе маленькую танцовщицу Тинувиэль, дабы облегчить бремя своих забот.
– Нет, – ответствовал Мелько, – такие развлечения не по душе мне, но, ежели проделала ты путь столь далекий, чтобы потанцевать, – так танцуй, а после поглядим, – и с этими словами он воззрился на нее с отвратительным вожделением, ибо в темной его душе зародился злобный замысел.
– Тогда Тинувиэль закружилась в танце, подобного которому ни она, ни другой лесной дух, фэй или эльф не танцевали ни встарь, ни впредь; и через некоторое время даже пристальный взгляд Мелько преисполнился изумления. Она скользила по залу, стремительно, как ласточка, бесшумно, как летучая мышь, волшебно-прекрасная, как одна только Тинувиэль; то оказывалась она подле Мелько, то перед ним, то позади, и туманные ее одежды овевали его лик и трепетали перед его взором; и всеми, кто стоял в том зале либо примостился у стен, одним за одним овладевала дрема, крепко засыпали они и видели во сне все то, к чему стремились злобные их сердца.
Под троном каменными изваяниями застыли гадюки, волки у ног Мелько зевнули и задремали; завороженный, Мелько не сводил глаз с плясуньи – но засыпать и не думал. Тогда Тинувиэль еще стремительнее закружилась в танце перед его взором и, танцуя, запела негромким голосом чарующую песнь, которой научила ее Гвенделинг давным-давно, – песнь, что певали юноши и девы под кипарисами в садах Лориэна, когда Златое Древо угасало и мерцал Сильпион. Голоса соловьев звучали в ней, и тонкие неуловимые ароматы словно бы повеяли в воздухе жуткого зала, в то время как Тинувиэль скользила по плитам пола, легко, как перышко на ветру; с тех пор не видывали там столь дивной красоты и не слыхивали столь дивного голоса; и айну Мелько, невзирая на всю свою силу и мощь, оказался побежден волшебством эльфийской девы; воистину, сон смежил бы даже веки Лориэна, окажись он там. Тогда-то Мелько пал, усыпленный, и погрузился, наконец, в глубокую дрему, и сполз с трона на пол, и железная его корона откатилась в сторону.
И вдруг смолкла Тинувиэль. В зале не слышно было ни звука, помимо сонного дыхания; даже Берен задремал под самым троном Мелько; но Тинувиэль встряхнула своего спутника, и тот, наконец, пробудился. Тогда, трепеща от страха, он разорвал свое облачение и, освободившись от шкуры, вскочил на ноги. И вот извлекает Берен нож, каковой позаимствовал в кухнях Тевильдо, и хватает тяжелую железную корону; но Тинувиэль не смогла сдвинуть ее с места, и силы мускулов Берена едва достало, чтобы повернуть ее. Рассудок их мутится от страха, пока в темном этом чертоге погруженного в сон зла Берен старается, производя как можно менее шума, добыть Сильмариль при помощи своего ножа. И вот Берен высвобождает чудесный камень из середины; пот льется у него со лба; но едва извлекает он Сильмариль из короны, вот, нож его ломается с громким треском.
Тинувиэль едва не вскрикнула; Берен же отпрянул в сторону с Сильмарилем в руке; задремавшие беспокойно ворочаются, и Мелько издает стон, словно зловещие мысли потревожили его грезы; и мрачная гримаса искажает лик спящего. Удовольствовавшись одним сверкающим самоцветом, Берен и Тинувиэль обратились в паническое бегство; спотыкаясь, наугад спешили они в темноте по бесчисленным переходам, пока по тусклому отблеску света не поняли, что ворота уже близко, – и глядь! – на пороге разлегся Каркарас, снова бодрствующий и настороженный.
Тотчас же Берен заслонил собою Тинувиэль, хотя она и велела ему не делать этого; и это обернулось в итоге бедою, ибо Тинувиэль не успела вновь усыпить зверя чарами сна: завидев Берена, волк оскалил зубы и злобно заворчал.
– Откуда эта грубость, Каркарас? – молвила Тинувиэль.
– Откуда этот ном, который не входил сюда, теперь же, однако, спешит наружу? – отозвался Ножеклык и с этими словами прыгнул на Берена, а тот ударил волка прямо между глаз, другой рукою добираясь до его горла.
Тогда Каркарас сжал руку Берена в своих жутких челюстях – ту самую руку, в которой Берен держал сияющий Сильмариль; и Каркарас откусил руку вместе с камнем, и алая утроба поглотила их. Велика была мука Берена, и страх и тоска Тинувиэль; хотя, как только они уже готовы были ощутить на себе волчьи зубы, случается нечто странное и ужасное. Узнайте же, что Сильмариль сияет белым потаенным пламенем, рожденным в глубине его, и заключает в себе неодолимые, священные чары – ибо разве не из Валинора этот камень, не из благословенных королевств, разве не был он создан волшебством богов и номов прежде, чем зло пришло в те края, и не выносит он прикосновения злобной плоти или нечистой руки. И вот оказывается камень в гнусной утробе Каркараса, и тотчас же зверя начинает сжигать страшная боль; и вой его, исполненный муки, что эхом отозвался в скалах, ужасен для слуха; так, что просыпается весь уснувший в стенах крепости двор. Тогда Тинувиэль и Берен бросаются от ворот прочь, стремительно, как ветер, однако обезумевший Каркарас далеко обогнал их, беснуясь, словно зверь, преследуемый балрогами; после же, когда беглецы смогли перевести дух, Тинувиэль разрыдалась над покалеченной рукою Берена и осыпала ее бессчетными поцелуями: потому, глядь! – кровь унялась и боль стихла, и нежная любовь Тинувиэль исцелила рану; однако впоследствии Берена все называли Эрмабвед Однорукий, что на языке Одинокого Острова звучит как Эльмавойтэ.
Теперь, однако, им пришлось задуматься о спасении – если позволит судьба; и Тинувиэль набросила часть своего темного плаща на Берена, и так, скользя в сумерках и во мраке среди холмов, они какое-то время оставались незамеченными, хотя Мелько выслал против беглецов всех своих ужасных орков; эльфы доселе не видели ярости более неистовой, нежели та, что обуяла его из-за похищения Сильмариля.
И однако же вскоре показалось им, что сеть преследователей смыкается вокруг них все теснее, и хотя беглецы уже достигли границы знакомых лесов и миновали мрачную чащу Таурфуин, однако еще немало лиг, полных опасностей, отделяли их от пещер короля, и даже если бы добрались они туда, похоже было на то, что они только привели бы за собою погоню и навлекли ненависть Мелько на весь лесной народ. Преследователи же подняли столь громкий крик и шум, что Хуан издалека заслышал их и весьма подивился дерзости этой пары, а более всего – тому, что им удалось ускользнуть из Ангаманди.
И вот отправляется он со сворой псов через леса, преследуя орков и танов Тевильдо; много ран получил он сам, многих убил, напугал или обратил в бегство, пока, как-то вечером, валар не привели его на поляну в той северной части Артанора, что после названа была Нан Аумгортин, земля темных идолов, но не об этом наша повесть. Однако даже тогда то был зловещий край, темный и мрачный, и ужас таился под сенью его угрюмых деревьев – не меньший, чем в Таурфуин; и наши эльфы, Тинувиэль и Берен, укрылись там – измученные, утратившие надежду, и Тинувиэль рыдала, Берен же вертел в руке нож.
Едва Хуан увидел их, он не позволил им вымолвить ни слова, либо рассказать что-либо о своих приключениях, но тотчас же посадил Тинувиэль на свою могучую спину и повелел Берену бежать рядом изо всех сил:
– Ибо, – молвил он, – сюда быстро приближается огромный отряд орков, и волки – разведчики и охотники при них.
Свора Хуана бежит рядом; стремительно мчатся они вперед по тайным тропам напрямик к далекой обители народа Тинвелинта. Так беглецы ускользнули от вражеских полчищ, однако после не раз встречались им на пути рыскающие злобные твари, и Берен убил орка, каковой едва не утащил Тинувиэль; то было достойное деяние. Видя, что погоня по-прежнему следует за ними по пятам, Хуан вновь повел беглецов извилистыми тропами, ибо не смел до поры доставить их прямо в землю лесных фэери. Столь ловко прокладывал он путь, что, наконец, спустя много дней, погоня далеко отстала и более никаких отрядов орков не видели и не слышали они; гоблины больше не подстерегали их, а в ночном воздухе не раздавался вой свирепых волков; быть может, потому, что уже вступили они в пределы круга чар Гвенделинг, чар, что хранили тропы от злобных тварей и ограждали от зла земли лесных эльфов.
Тогда Тинувиэль вновь вздохнула свободно – в первый раз с тех пор, как бежала она из чертогов своего отца; и Берен отдыхал на солнце от мрака Ангбанда до тех пор, пока вся горечь рабства не оставила его. Вновь забыли беглецы о страхе, ибо свет струился сквозь зеленую листву, и шептались свежие ветра, и пели птицы.
Однако наступил, наконец, день, когда, пробудившись от глубокого сна, Берен вскочил, словно отрешившись от счастливых грез, внезапно пришедших на ум, и молвил:
– Прощай, о Хуан, самый верный из друзей, и ты, маленькая Тинувиэль, любимая моя, прощай. Об одном только молю я тебя – отправляйся теперь под защиту своего дома, пусть славный Хуан отведет тебя. А я – увы! – должен укрыться в уединении лесных чаш, ибо утратил я добытый Сильмариль и никогда не осмелюсь еще раз приблизиться к Ангаманди, потому вход в чертоги Тинвелинта закрыт для меня.
Тогда Берен заплакал про себя, но Тинувиэль, что была рядом и слышала его сетования, приблизилась к Берену и молвила:
– Нет, теперь изменилось мое сердце, и если ты поселишься в лесах, о Берен Эрмабвед, тогда и я сделаю то же; а если ты станешь скитаться в глуши, и я приму жизнь скитаний – с тобою ли, или вслед за тобою: однако отцу моему не видеть меня вновь, если ты сам не отведешь меня к нему.
Тогда воистину обрадовался Берен ее нежным словам, с охотою поселился бы он с нею охотником в глуши, но сердце его сжалось при мысли о том, сколько выстрадала она из-за него, и ради Тинувиэль Берен забыл о своей гордости. Тинувиэль же увещевала его, говоря, что подобное упрямство – чистое безумие и что отец ее встретит беглецов не иначе, как с ликованием, радуясь, что вновь видит дочь живою и невредимою.
– Может статься, – молвила Тинувиэль, – он устыдится, что шутка его обрекла твою прекрасную руку челюстям Каркараса.
Долго уговаривала она Хуана вернуться с ними, ибо «отец мой должен тебе великую награду, о Хуан, – молвит она, – если хоть сколько-нибудь любит свою дочь».
Вот так случилось, что все трое вновь отправились в путь и возвратились, наконец, к лесам, что знала и любила Тинувиэль, к поселениям ее народа и глубинным чертогам ее дома. Однако еще приближаясь к ним, они застали лесной народ в таком страхе и смятении, в каком эльфы не бывали издавна; и, расспрашивая рыдающих у дверей, скитальцы узнали, что с того самого дня, как Тинувиэль бежала втайне, несчастья не оставляли их. Знайте, король был вне себя от горя; позабыв об осторожности и осмотрительности, воинов своих разослал он туда и сюда, далеко в опасные леса, на поиски девы, и многие погибли либо сгинули. Вдоль всех северных и восточных границ шла война с прислужниками Мелько, так, что народ весьма опасался, что этот айну двинет в ход всю свою силу и сокрушит их; и волшебство Гвенделинг не могло сдержать орочьих полчищ.
– Узнайте же, – говорили эльфы, – теперь случилось самое худшее, ибо Королева Гвенделинг давно пребывает в равнодушии ко всему; молча и отрешенно, не улыбаясь, глядит она словно бы вдаль измученным взором, и истончилась завеса чар ее, ограждающая лес, и чаши ныне унылы, ибо Дайрон не возвращается, и музыка его не слышна более среди полян. А вот что венчает все злоключения наши: узнайте же, что ринулся на нас в неистовстве своем из чертогов Зла огромный серый волк, одержимый злобным духом, и мчится он, не разбирая путей, словно подгоняет его скрытое безумие; и нет от зверя спасения. Уже многих убил он, мчась напропалую через леса, лязгая зубами и завывая, так, что даже берега реки, протекающей у королевских чертогов, ныне стали средоточием опасности. Часто приходит туда жуткий волк испить воды – волк, похожий на самого злого Князя, с налитыми кровью глазами и высунутым языком, и не может утолить он своей жажды, словно пламя сжигает его изнутри.
Тогда Тинувиэль преисполнилась скорби при мысли о несчастьях, постигших ее народ, более же всего опечалил ее сердце рассказ о Дайроне, ибо прежде до нее не доходило никаких слухов о его судьбе. Однако не могла она и сожалеть о том, что Берен пришел некогда в земли Артанора; вместе поспешили они к Тинвелинту; и вот уже показалось лесным эльфам, что злоключениям настал конец, – теперь, когда Тинувиэль возвратилась к ним невредимая. Воистину, на это они едва смели надеяться.
В весьма мрачном состоянии духа находят они короля Тинвелинта, однако горе его вдруг тает счастливыми слезами, и Гвенделинг вновь поет от радости, едва Тинувиэль вступает в зал и, отбросив свое одеяние темного тумана, предстает перед ними в жемчужном сиянии, словно встарь. Некоторое время в зале царят веселье и изумление, однако же наконец король обращает взор к Берену и молвит:
– Итак, и ты тоже возвратился – с Сильмарилем, вне всякого сомнения, во искупление всего того зла, что причинил ты моей земле; ибо, если это не так, не знаю, зачем ты здесь.
Тогда Тинувиэль топнула ножкой и закричала так, что король и все его приближенные подивились новому для нее бесстрашию:
– Стыдись, отец мой, – взгляни, вот отважный Берен, которого шутка твоя завела в края тьмы и гнусное рабство, и только валар спасли Берена от жестокой смерти. Сдается мне, королю эльдар более пристало вознаградить его, нежели порочить.
– Нет, – отвечал Берен, – король и отец твой в своем праве. Владыка, – молвил он, – даже сейчас рука моя сжимает Сильмариль.
– Так покажи, – в изумлении произнес король.
–Не могу, – отвечал Берен, – ибо кисти моей нет здесь, – и вытянул свою изувеченную руку.
Столь мужественно и учтиво держался Берен, что сердце короля склонилось к нему; и повелел Тинвзлинт Берену и Тинувиэль поведать ему обо всем, что случилось с каждым, и с нетерпением предвкушал рассказ, ибо не вполне понял, что подразумевают слова Берена. Когда же, однако, король услышал обо всем, сердце его еще более склонилось к Берену, и подивился он любви, что пробудилась в сердце Тинувиэль, так, что свершила она деяния большей доблести и дерзости, нежели подвластные ему воины.
– Никогда более, – молвил король, – о Берен, молю тебя, не покидай двора моего и Тинувиэль, ибо ты – великий эльф, и имя твое прославлено будет среди родов эльфов.
Однако Берен гордо отвечал ему, говоря так:
– Нет, о Король, я держусь слова своего и твоего, и добуду тебе этот Сильмариль прежде, чем мирно поселюсь в твоих чертогах.
Король принялся убеждать его отказаться от скитаний в неведомых землях, укрытых мраком, но Берен отвечал:
– Нет в том нужды, ибо узнай: камень этот даже теперь находится близ пещер твоих, – и объяснил Тинвелинту, что зверь, разоривший его землю, есть не кто иной, как Каркарас, волк-страж врат Мелько; не всем ведомо было это, однако Берен знал о том благодаря Хуану, который лучше всех гончих умел читать и брать след, а все псы в том весьма искусны. Хуан же в ту пору оставался в чертогах вместе с Береном; когда же эти двое завели разговор о преследовании и великой охоте, пес взмолился, чтобы и ему позволили участвовать в славном деянии, и охотно исполнена была его просьба. И вот эти трое готовятся к травле зверя, чтобы избавить весь народ от чудовищного волка, и чтобы Берен смог сдержать свое слово и добыть Сильмариль, и вновь засиял бы камень в Эльфинессе. Сам король Тинвелинт возглавил охоту; с ним рядом встал Берен; и Маблунг Тяжелорукий, главный тан короля, вскочил и схватил копье – могучее оружие, добытое в битве с орками дальних земель; и с ними тремя гордо выступал Хуан, самый могучий из псов; никого более не взяли они с собою, ибо таково было желание короля, объявившего «четырех довольно, чтобы убить волка, будь он хоть порождением Преисподней», однако только видевшие зверя своими глазами знали, сколь чудовищен он видом, ростом почти что с коня; столь жарким было дыхание его, что испепеляло все вокруг. Перед самым рассветом выступили они, и очень скоро Хуан заприметил новый след у потока, неподалеку от королевских врат.
– И это, – молвил пес, – отпечаток лапы Каркараса.
После того охотники шли по течению весь день, и во многих местах берега реки были истоптаны и изрыты, а воды заводей осквернены, словно охваченные безумием звери дрались там и катались незадолго до того.
И вот опускается солнце, и угасает за деревьями на западе, и тьма крадется с Хисиломэ, так, что свет леса меркнет. Тогда-то подходят они к месту, где след сворачивает от ручья или, может статься, теряется в воде, и Хуан не в состоянии более идти по нему; поэтому там охотники располагаются лагерем и засыпают по очереди у ручья, и близится к концу короткая ночь.
Вдруг, в то время как Берен стоял на страже, вдалеке раздался наводящий смертный ужас звук – вой словно бы семидесяти обезумевших волков, и вот – трещит кустарник, ломаются молодые деревья, в то время как ужас надвигается ближе и ближе, и понимает Берен, что Каркарас уже рядом. Едва успел Берен разбудить остальных, едва вскочили они, полусонные, как в колеблющемся лунном свете, проникающем сквозь листву, воздвиглась огромная фигура; зверь мчался, словно обезумев, и путь его лежал к воде. Тогда залаял Хуан, и волк тотчас же свернул в сторону, к ним, и пена капала с его клыков, и алый свет горел в глазах, и морду его исказили ужас и ярость. Едва волк появился из-за деревьев, как бесстрашный сердцем Хуан кинулся на него, но тот гигантским прыжком перескочил прямо через могучего пса, ибо вся ярость волка обратилась в тот миг на Берена, стоящего позади: Каркарас узнал его, и затемненному разуму зверя показалось, что тот – причина всех его мук. Тогда Берен, не мешкая, направил удар копья вверх, в горло зверя, и Хуан прыгнул еще раз, вцепившись в заднюю ногу волка, и Каркарас упал как подкошенный, ибо в этот самый миг копье короля вонзилось ему в сердце, и злобный дух его покинул свою оболочку, и, тихо завывая, умчался прочь, за темные горы, к Мандосу; Берен же остался лежать, придавленный тяжестью зверя. И вот охотники сдвигают труп волка и взрезают его брюхо, Хуан же лижет лицо Берена, залитое кровью. Очень скоро подтверждается истина слов Берена, ибо внутренности волка наполовину сожжены, словно скрытое пламя долго тлело там, и вдруг, едва Маблунг извлекает Сильмариль, ночь озаряет дивное сияние, переливающееся светлыми, потаенными оттенками. Тогда, держа камень в вытянутой руке, молвил Маблунг:
– Взгляни, о Король, – но отозвался Тинвелинт:
– Нет же, я возьму камень, только если сам Берен вручит его мне.
Ho Хуан отвечал:
– Похоже, что никогда тому не бывать, если не позаботитесь вы о нем поскорее, ибо сдается мне, что Берен опасно ранен, – и Маблунг и король устыдились.
И вот они бережно подняли Берена, и принялись ухаживать за ним, и омыли его раны, и он вздохнул, но не произнес ни слова и не открыл глаз; и когда взошло солнце, и охотники отдохнули немного, они понесли его назад через чашу – осторожно, как могли, на носилках из ветвей; и к полудню добрались до поселений лесного народа; смертельно устали они к тому времени, Берен же так и не пошевелился и не заговорил, но трижды стонал.
Едва разнесся слух об их приближении, весь народ сбежался им навстречу: многие принесли им еды и прохладного питья, и бальзам, и целебные снадобья от ран, и, если бы не несчастье с Береном, велика была бы радость эльфов. И вот эльфы укрыли мягкими одеждами ветки с листьями, на которых покоился Берен, и унесли его к чертогам короля, где в великом горе дожидалась их Тинувиэль; она бросилась на грудь Берена и зарыдала, целуя его, и он очнулся и узнал ее; тогда Маблунг отдал ему Сильмариль, и тот высоко поднял его, любуясь красотою камня, прежде чем проговорил – медленно и с болью:
– Взгляни, о Король, я вручаю тебе дивный камень, что пожелал ты, но это всего лишь незначащий пустяк, найденный у обочины, ибо некогда, сдается мне, тебе принадлежала та, что прекраснее всех помыслов, теперь же она моя.
Однако едва вымолвил это Берен, тень Мандоса пала на его лицо, и дух его отлетел в тот час к краю мира, и нежные поцелуи Тинувиэль не призвали его назад.
*
[Тут Веаннэ внезапно прервала речь, но разрыдалась и нескоро вымолвила:]
– Нет же, предание не кончается на этом, но это все, что я знаю в точности. В ходе последовавшего разговора один ребенок, Аусир, сказал:
– Вот я слышал, что волшебством нежных поцелуев Тинувиэль исцелила Берена, и призвала его дух от врат Мандоса, и долгое время жил Берен среди Утраченных Эльфов, бродя по полянам рука об руку с милой Тинувиэль.]
Но другое дитя молвило:
– Нет же, все было не так, о Аусир; если ты послушаешь, я расскажу повесть столь же чудесную, сколь и правдивую; ибо Берен и в самом деле умер на руках у Тинувиэль, как сказала Веаннэ, и Тинувиэль, сломленная горем и не видя более в мире ни утешения, ни света, не мешкая, последовала за ним по тем темным тропам, что каждому суждено пройти в одиночестве. И вот красота ее и нежная прелесть тронули даже холодное сердце Мандоса, так, что он позволил ей вновь увести Берена в мир живых; подобного не случалось с тех пор ни с человеком, ни с эльфом, и немало преданий и песен сложили о молении Тинувиэль перед троном Мандоса, но я не слишком хорошо помню их. Однако вот что сказал Мандос этим двоим: «Ведайте, о эльфы, не к жизни, исполненной безмятежной радости, отсылаю я вас, ибо в мире, где обитает злобный сердцем Мелько, более не существует она; узнайте же, что станете вы смертными, подобно людям; когда же вы вновь вернетесь сюда, это будет навечно, разве что боги и в самом деле призовут вас в Валинор».
Однако же эти двое ушли, взявшись за руки, и прошли вместе через северные леса, и часто видели их, когда кружились они в волшебном танце на склонах холмов, и имена их повсюду передавались из уст в уста.
[Тогда Веаннэ молвила:] – Так; но не только танцевали они, ибо славные деяния довелось им свершить впоследствии, и немало преданий сложено о том – их должно тебе выслушать, о Эриол Мелинон, в другой раз, когда вновь наступит время рассказов. Ибо эти двое в легендах названы и Куильвартон, что означает «воскресшие из мертвых»; и стали они могучими фэери в краях к северу от Сириона. Вот теперь и конец; по душе ли пришелся тебе рассказ?
[Тогда Эриол сказал, что он не ждал услышать такую воистину дивную историю из уст, подобных Веаннэ, на что Веаннэ отвечала:]
– Нет, не сама облекла я в слова это предание, но оно дорого мне; право, же, всем детям ведомы деяния, о которых говорится в нем; а я заучила рассказ наизусть, прочтя его в великих книгах, хотя не все понимаю я из того, что написано в них.
В 1920-е мой отец занялся переделкой Утраченных сказаний о Турамбаре и Тинувиэли в стихотворную форму. Первая из этих поэм, "Лэ о детях Хурина", написанная древнеанглийским аллитерационным метром, была начата в 1918 г., но задолго до завершения он ее забросил, скорее всего, когда покинул университет Лидса. Летом 1925, того года, в котором он получил назначение на должность профессора англо-саксонского языка и литературы в Оксфорде, он начал поэму о Тинувиэль, названную "Лэ о Лейтиан". Он переводил это как «Освобождение от оков», но никогда не объяснял этот заголовок.
Примечательно, и нехарактерно для него то, что во многих местах он ставил даты. Первая из них, в строке 557 (в нумерации поэмы как целого), – 23 августа 1925 г., а последняя, 17 сентября 1931 г., записана напротив строки 4085. Не слишком далеко продвинувшись после этого, на строке 4223, он забросил поэму, в том месте, где клыки Кархарота сомкнулись, как капкан, на руке бежавшего из Ангбанда Берена, сжимавшей Сильмариль. Для оставшейся части поэмы, которая никогда не была записана, существуют краткие прозаические изложения.
В 1926 г. он отправил многие из своих стихов Р.У. Рейнолдсу, который был его учителем в Школе короля Эдуарда в Бирмингеме. В тот год он составил важный текст, озаглавленный "Очерк мифологии, имеющий непосредственное отношение к Детям Хурина", а на конверте, содержащем эту рукопись, он позже написал, что этот текст был «изначальным «Сильмариллионом», и что он создал его для м-ра Рейнолдса, как объяснение ему предыстории «аллитерационной версии» «Турина и Дракона».
Этот "Очерк Мифологии" был изначальным «Сильмариллионом», потому что с него начинается прямая линия эволюции текста, при том что стилистическое единство с «Утраченными сказаниями» отсутствует. "Очерк" является именно тем, что подразумевается под таким названием: это синопсис, лаконично составленный в настоящем времени. Здесь я привожу отрывок из этого текста, в котором в самой краткой форме представлена история Берена и Лутиэн.
ОТРЫВОК ИЗ «ОЧЕРКА МИФОЛОГИИ»
<он же «Набросок мифологии», перевод С. Лихачевой>
Власть Моргота вновь распространяется все шире. Одного за другим побеждает он людей и эльфов Севера. Из них прославленным вождем людей был Барахир, некогда приходившийся другом Келегорму из Нарготронда. Барахир вынужден скрываться; предатель выдает его убежище врагу, и Барахир убит; его сын Берен, некоторое время пожив изгоем, бежит на юг, пересекает Тенистые горы и, изведав тяжкие лишения, приходит в Дориат. Об этом и об иных его приключениях рассказывается в "Лэ о Лейтиан". Он добивается любви Тинувиэль, «соловушки» – так Берен прозвал ее, – дочери Тингола. За дочь Тингол в насмешку требует Сильмариль из короны Моргота. Берен отправляется исполнять назначенное; он захвачен в плен и брошен в подземелье Ангбанда, однако он скрывает свое истинное имя и отдан в рабство Ту-охотнику. Тингол держит Лутиэн в заточении, но ей удается бежать, и она отправляется на поиски Берена. С помощью Хуана-повелителя псов она спасает Берена и проникает в Ангбанд, где танцем зачаровывает Моргота и наконец погружает его в дрему. Они забирают один из Сильмарилей и спасаются бегством, но у врат путь им преграждает Волк-страж Каркарас. Он откусывает руку Берена, что сжимает Сильмариль, и впадает в безумие от боли, ибо камень жжет его изнутри.
Они спасаются бегством и после долгих скитаний вновь приходят в Дориат. Каркарас, опустошая на пути леса, врывается в Дориат. Следует Дориатская Волчья охота, в ходе которой Каркарас убит, но гибнет и Хуан, защищая Берена. Однако Берен получает смертельную рану и умирает в объятиях Лутиэн. В некоторых песнях говорится, будто Лутиэн перешла через Скрежещущий Лед, ибо ей помогало могущество ее божественной матери Мелиан, и пришла в чертоги Мандоса, и вернула Берена; другие же говорят, будто Мандос, выслушав повесть Берена, освободил его. Доподлинно ведомо одно: Берен единственным из смертных возвратился от Мандоса, и жил он с Лутиэн в лесах Дориата и на Охотничьем нагорье к западу от Нарготронда, и никогда более не говорил со смертными.
Заметно, что в легенде произошли существенные перемены, в первую очередь с тюремщиком Берена: здесь мы встречаем Ту-охотника. В конце Очерка сказано, что Ту был могущественным полководцем Моргота, и что он спасся из Последней Битвы, и по-прежнему таится в темных укрывищах и склоняет людей к страшному поклонению себе. В "Лэ о Лейтиан" Ту появляется как ужасный Некромант, Повелитель Волков, который обитал на Тол Сирионе, острове на реке Сирион, на котором была эльфийская сторожевая башня, ставшем Тол-ин-Гаурхот, островом Волколаков. Вот он и есть Саурон, или будет им. Тевильдо и его кошачье царство исчезли.
Но на заднем плане вырисовался еще один важный элемент легенды, появившийся после того, как была записана "История о Тинувиэль", – это касается отца Берена. Эгнора из леса, нома, охотившегося среди мрачных областей Хисиломэ (с. 41), больше нет. Теперь, в только что приведенном отрывке из Очерка, отцом является Барахир, прославленный вождь людей, вынужденный скрываться из-за растущей враждебной мощи Моргота, его убежище было раскрыто в результате предательства, и он был убит. Его сын Берен после жизни изгоем бежит на юг, пересекает Тенистые горы и, изведав тяжкие лишения, приходит в Дориат. Об этом и других его приключениях рассказывается в "Лэ о Лейтиан".
– Нет же, предание не кончается на этом, но это все, что я знаю в точности. В ходе последовавшего разговора один ребенок, Аусир, сказал:
– Вот я слышал, что волшебством нежных поцелуев Тинувиэль исцелила Берена, и призвала его дух от врат Мандоса, и долгое время жил Берен среди Утраченных Эльфов, бродя по полянам рука об руку с милой Тинувиэль.]
Но другое дитя молвило:
– Нет же, все было не так, о Аусир; если ты послушаешь, я расскажу повесть столь же чудесную, сколь и правдивую; ибо Берен и в самом деле умер на руках у Тинувиэль, как сказала Веаннэ, и Тинувиэль, сломленная горем и не видя более в мире ни утешения, ни света, не мешкая, последовала за ним по тем темным тропам, что каждому суждено пройти в одиночестве. И вот красота ее и нежная прелесть тронули даже холодное сердце Мандоса, так, что он позволил ей вновь увести Берена в мир живых; подобного не случалось с тех пор ни с человеком, ни с эльфом, и немало преданий и песен сложили о молении Тинувиэль перед троном Мандоса, но я не слишком хорошо помню их. Однако вот что сказал Мандос этим двоим: «Ведайте, о эльфы, не к жизни, исполненной безмятежной радости, отсылаю я вас, ибо в мире, где обитает злобный сердцем Мелько, более не существует она; узнайте же, что станете вы смертными, подобно людям; когда же вы вновь вернетесь сюда, это будет навечно, разве что боги и в самом деле призовут вас в Валинор».
Однако же эти двое ушли, взявшись за руки, и прошли вместе через северные леса, и часто видели их, когда кружились они в волшебном танце на склонах холмов, и имена их повсюду передавались из уст в уста.
[Тогда Веаннэ молвила:] – Так; но не только танцевали они, ибо славные деяния довелось им свершить впоследствии, и немало преданий сложено о том – их должно тебе выслушать, о Эриол Мелинон, в другой раз, когда вновь наступит время рассказов. Ибо эти двое в легендах названы и Куильвартон, что означает «воскресшие из мертвых»; и стали они могучими фэери в краях к северу от Сириона. Вот теперь и конец; по душе ли пришелся тебе рассказ?
[Тогда Эриол сказал, что он не ждал услышать такую воистину дивную историю из уст, подобных Веаннэ, на что Веаннэ отвечала:]
– Нет, не сама облекла я в слова это предание, но оно дорого мне; право, же, всем детям ведомы деяния, о которых говорится в нем; а я заучила рассказ наизусть, прочтя его в великих книгах, хотя не все понимаю я из того, что написано в них.
В 1920-е мой отец занялся переделкой Утраченных сказаний о Турамбаре и Тинувиэли в стихотворную форму. Первая из этих поэм, "Лэ о детях Хурина", написанная древнеанглийским аллитерационным метром, была начата в 1918 г., но задолго до завершения он ее забросил, скорее всего, когда покинул университет Лидса. Летом 1925, того года, в котором он получил назначение на должность профессора англо-саксонского языка и литературы в Оксфорде, он начал поэму о Тинувиэль, названную "Лэ о Лейтиан". Он переводил это как «Освобождение от оков», но никогда не объяснял этот заголовок.
Примечательно, и нехарактерно для него то, что во многих местах он ставил даты. Первая из них, в строке 557 (в нумерации поэмы как целого), – 23 августа 1925 г., а последняя, 17 сентября 1931 г., записана напротив строки 4085. Не слишком далеко продвинувшись после этого, на строке 4223, он забросил поэму, в том месте, где клыки Кархарота сомкнулись, как капкан, на руке бежавшего из Ангбанда Берена, сжимавшей Сильмариль. Для оставшейся части поэмы, которая никогда не была записана, существуют краткие прозаические изложения.
В 1926 г. он отправил многие из своих стихов Р.У. Рейнолдсу, который был его учителем в Школе короля Эдуарда в Бирмингеме. В тот год он составил важный текст, озаглавленный "Очерк мифологии, имеющий непосредственное отношение к Детям Хурина", а на конверте, содержащем эту рукопись, он позже написал, что этот текст был «изначальным «Сильмариллионом», и что он создал его для м-ра Рейнолдса, как объяснение ему предыстории «аллитерационной версии» «Турина и Дракона».
Этот "Очерк Мифологии" был изначальным «Сильмариллионом», потому что с него начинается прямая линия эволюции текста, при том что стилистическое единство с «Утраченными сказаниями» отсутствует. "Очерк" является именно тем, что подразумевается под таким названием: это синопсис, лаконично составленный в настоящем времени. Здесь я привожу отрывок из этого текста, в котором в самой краткой форме представлена история Берена и Лутиэн.
ОТРЫВОК ИЗ «ОЧЕРКА МИФОЛОГИИ»
<он же «Набросок мифологии», перевод С. Лихачевой>
Власть Моргота вновь распространяется все шире. Одного за другим побеждает он людей и эльфов Севера. Из них прославленным вождем людей был Барахир, некогда приходившийся другом Келегорму из Нарготронда. Барахир вынужден скрываться; предатель выдает его убежище врагу, и Барахир убит; его сын Берен, некоторое время пожив изгоем, бежит на юг, пересекает Тенистые горы и, изведав тяжкие лишения, приходит в Дориат. Об этом и об иных его приключениях рассказывается в "Лэ о Лейтиан". Он добивается любви Тинувиэль, «соловушки» – так Берен прозвал ее, – дочери Тингола. За дочь Тингол в насмешку требует Сильмариль из короны Моргота. Берен отправляется исполнять назначенное; он захвачен в плен и брошен в подземелье Ангбанда, однако он скрывает свое истинное имя и отдан в рабство Ту-охотнику. Тингол держит Лутиэн в заточении, но ей удается бежать, и она отправляется на поиски Берена. С помощью Хуана-повелителя псов она спасает Берена и проникает в Ангбанд, где танцем зачаровывает Моргота и наконец погружает его в дрему. Они забирают один из Сильмарилей и спасаются бегством, но у врат путь им преграждает Волк-страж Каркарас. Он откусывает руку Берена, что сжимает Сильмариль, и впадает в безумие от боли, ибо камень жжет его изнутри.
Они спасаются бегством и после долгих скитаний вновь приходят в Дориат. Каркарас, опустошая на пути леса, врывается в Дориат. Следует Дориатская Волчья охота, в ходе которой Каркарас убит, но гибнет и Хуан, защищая Берена. Однако Берен получает смертельную рану и умирает в объятиях Лутиэн. В некоторых песнях говорится, будто Лутиэн перешла через Скрежещущий Лед, ибо ей помогало могущество ее божественной матери Мелиан, и пришла в чертоги Мандоса, и вернула Берена; другие же говорят, будто Мандос, выслушав повесть Берена, освободил его. Доподлинно ведомо одно: Берен единственным из смертных возвратился от Мандоса, и жил он с Лутиэн в лесах Дориата и на Охотничьем нагорье к западу от Нарготронда, и никогда более не говорил со смертными.
Заметно, что в легенде произошли существенные перемены, в первую очередь с тюремщиком Берена: здесь мы встречаем Ту-охотника. В конце Очерка сказано, что Ту был могущественным полководцем Моргота, и что он спасся из Последней Битвы, и по-прежнему таится в темных укрывищах и склоняет людей к страшному поклонению себе. В "Лэ о Лейтиан" Ту появляется как ужасный Некромант, Повелитель Волков, который обитал на Тол Сирионе, острове на реке Сирион, на котором была эльфийская сторожевая башня, ставшем Тол-ин-Гаурхот, островом Волколаков. Вот он и есть Саурон, или будет им. Тевильдо и его кошачье царство исчезли.
Но на заднем плане вырисовался еще один важный элемент легенды, появившийся после того, как была записана "История о Тинувиэль", – это касается отца Берена. Эгнора из леса, нома, охотившегося среди мрачных областей Хисиломэ (с. 41), больше нет. Теперь, в только что приведенном отрывке из Очерка, отцом является Барахир, прославленный вождь людей, вынужденный скрываться из-за растущей враждебной мощи Моргота, его убежище было раскрыто в результате предательства, и он был убит. Его сын Берен после жизни изгоем бежит на юг, пересекает Тенистые горы и, изведав тяжкие лишения, приходит в Дориат. Об этом и других его приключениях рассказывается в "Лэ о Лейтиан".
LadyOlivia
Elda
А впереди нас ждёт Лэ о Лейтиан. Очень люблю это произведение - некоторые из образов и событий прописаны драматичнее, чем в прозе, да и сам поэтический формат весьма подходит данному сказанию.
ОТРЫВОК, ИЗВЛЕЧЕННЫЙ ИЗ "ЛЭ О ЛЕЙТИАН"
Здесь я привожу отрывок из "Лэ" (написанной в 1925 г.; см. с. 88), в котором описывается предательство Горлима, известного как Горлим Злосчастный, выдавшего Морготу место, где скрывались Барахир и его товарищи, и его последствия. Тут я должен отметить, что детали текста поэмы очень непросты, но поскольку цель (грандиозная) у этой моей книги – составить легко читаемый текст, демонстрирующий эволюцию сюжета легенды на различных стадиях, я опускаю практически все такого рода детали, способные лишь помешать достижению этой цели. Рассказ об истории текста поэмы можно найти в моей книге "Лэ Белерианда" ("История Средиземья", том III, 1985). Фрагменты из "Лэ" в настоящей книге я дословно заимствовал из текста, подготовленного мной для "Лэ Белерианда". Нумерация строк соответствует всего лишь этим отрывкам, и не имеет отношения к тексту всей поэмы.
Нижеследующий отрывок взят из Песни II "Лэ". Ему предшествует описание жестокой тиранической власти Моргота, установившейся на северных землях во времена прихода Берена в Артанор (Дориат), и того, как выжили, скрываясь, Барахир, Берен и еще десятеро, тщетно разыскиваемых Морготом долгие годы, до тех пор, пока, наконец, Моргот не поймал их в свой капкан.
<отрывок приведен в переводе С. Лихачевой>
То Горлим был, что как-то раз
Ночной порой, в недобрый час
Один отправился сквозь тьму
В долину: тайный друг ему
Назначил встречу; чей-то дом
Проходит: в сумраке ночном
Белеет смутный силуэт
На фоне звезд; лишь тусклый свет
Мерцает в маленьком окне.
Он заглянул: и, как во сне,
Когда, отрада скорбных дум,
Тоска обманывает ум,
Являя видимым – фантом,
Свою жену пред очагом
Узрел он: прядь седых волос,
И бледность, и пролитых слез
Следы, и нищенский наряд
О днях страданий говорят.
«А! Нежный друг мой, Эйлинель,
Кого я почитал досель
Низринутой в кромешный ад
Подземных тюрем! Верно, взгляд
Мой обманулся! Мнилось мне,
Тебя убитой при луне
Я видел – в роковую ночь,
Не в силах горя превозмочь,
Когда я волей злобных сил
Утратил все, чем дорожил».
С тяжелым сердцем, изумлен
Глядел извне, из мрака он.
Но прежде, чем посмел опять
Ее окликнуть, разузнать,
Как удалось ей ускользнуть
И отыскать неблизкий путь
В долину эту средь холмов –
Он слышит вдруг зловещий зов.
То – уханье совы ночной
Звучит во тьме. Он слышит вой
Волков, предвестников беды:
Волк проследил его следы
Сквозь сумрак ночи. Злобный враг
Ночных убийц неслышный шаг
Направил в ночь не наугад.
И Горлим отступил назад,
Надеясь увести врагов
От Эйлинель; под сень лесов
Он устремился прочь, один,
Через ручьи и зыбь трясин,
Сквозь лог, ночною мглой одет,
Как зверь, запутывая след,
Пока не оказался там,
Где лес стал домом смельчакам, –
Вдали от сел, среди числа
Соратников. Сгустилась мгла
И расступилась вновь – но он
Глядел во мрак, забыв про сон,
Пока унылый свет небес
Не озарил промозглый лес.
Измучен, Горлим был готов
Просить о милости врагов
И предпочесть позорный плен
И цепи – если бы взамен
Обрел жену. Так дни текли –
Но что за спор в душе вели
Долг, преданность друзьям, и честь,
И ненависть к врагу, чья месть
Грозит любимой, скорбь и страх –
Кто мог бы передать в словах?
Прошло немало дней – и вот
Раздумий горестных исход
Был близок. Горлим, обуян
Тоскою, сам направил в стан
Слуг Моргота свои пути,
И повелел им отвести
На суд их грозного царя
Смирившегося бунтаря,
Что полагается едва
На милость обрести права
Своим известием о том,
Где находил в краю лесном
Отважный Барахир приют,
И тайных тропах, что ведут
К убежищу под сенью крон.
Так бедный Горлим был введен
Во тьму глубин, в подземный зал;
Пред троном на колени пал,
Своим доверием почтив
Того, кто был от роду лжив.
И Моргот отвечал: «Ну что ж!
Ты Эйлинель свою найдешь –
Там, где она давно, скорбя,
Скитается и ждет тебя.
И боле вас не разлучат.
Предатель милый! Буду рад
Вручить награду – нет ценней
Тобой доставленных вестей! –
Предательства венец и цель!
Здесь нет прекрасной Эйлинель –
И не бывало! Знай же впредь:
В стране теней, где правит смерть,
Она скитается одна,
Любви и мужа лишена –
Тот бледный призрак, что в окне
Ты видел ночью, мнится мне.
Но ты к ней попадешь теперь –
Мой меч тебе откроет дверь.
В разверстой бездны глубину
Ступай, ищи свою жену!»
Так умер Горлим, и не раз
Он клял себя в предсмертный час.
Так пал отважный Барахир
Под сталью вражеских секир.
Так все деянья старины
Напрасно были свершены.
Но Моргота коварный ков
Не удался – не всех врагов
Он одолел: война все шла,
Круша хитросплетенья зла.
Сам Моргот, верят, колдовством
Явил тот дьявольский фантом,
Что Горлима склонил ко злу, –
Так, чтобы канул вновь во мглу
Надежды свет, что рос и креп.
Но Берен, волею судеб
В тот день охотился средь скал
И, утомясь, заночевал
Вдали от лагеря. Но сон
Был мрачен: мгла со всех сторон
Надвинулась – и мир исчез.
Он видит: облетевший лес
Под ветром гнется, как жнивье;
Но вместо листьев – воронье
Крича, расселось на заре
И на ветвях, и на коре.
И клюв у каждой обагрен
В крови; но встать не в силах он, –
Не разорвать – напрасный труд! –
Невидимых, но прочных пут:
Измучен тщетною борьбой,
У озера, в глуши лесной
Лежит он на сыром песке.
Вдруг видит Берен: вдалеке
Гладь неподвижных, сонных вод
Заколебалась, дрогнув; вот
Сгустилась тень, бледна, светла,
И очертанья обрела.
Неясный призрак в тишине
К нему приблизился во сне
И молвил: «Горлим пред тобой –
Обманутый предатель, твой
Соратник бывший. Не страшись –
Спеши! Смыкаются, сошлись
Персты врага, тиски кольца
На горле твоего отца.
Враг знает все. Враг знает путь
К убежищу». И козней суть
Раскрыл тут Горлим. Сон же вдруг
Прервался. Берен, меч и лук
Схватив, помчался в тайный стан,
Стремительней, чем ураган
С холмов, чей яростный порыв
Ломает ветви хрупких ив.
Жгли сердце языки огня;
Так, поутру второго дня
Достиг он места, наконец,
Где Барахир, его отец
Разбил свой лагерь. Видит взгляд
Знакомых хижин жалкий ряд
На островке среди болот;
Рой птиц вспугнул его приход.
Но то не цапля, не кулик –
То вóроны подняли крик,
Рассевшись на ветвях осин.
«Не скор был Берен!» – так один
Закаркал. И зловещий хор
Откликнулся: «Не скор! Не скор!»
И Берен, с мукой на челе
Отцовский прах предал земле,
И над могилой храбрецов
Воздвиг курган из валунов,
И имя Моргота над ним
Он трижды проклял, одержим
Желаньем мстить. Но не рыдал –
Могильный холод грудь сковал.
Через леса и зыбь болот
Направил Берен путь – и вот
Вблизи кипящих родников
Он, наконец, настиг врагов:
Наймиты мрака, палачи
Разбили лагерь свой в ночи
У гейзеров, под сенью скал.
Один со смехом показал
Кольцо, что некогда носил
Сам Барахир; и объявил,
Любуясь на трофей войны:
«Колечку, братцы, нет цены,
И равного не знает мир:
Сраженный мною Барахир, –
Лесной разбойник и бахвал –
Встарь, говорили, оказал
Услугу Финроду: удел
Завидный! Моргот повелел
Колечко принести ему –
Но только стоит ли? К чему?
Во тьме подземных галерей
Вещицы есть и поценней.
Пристало ль мира королю
Скупиться? Я не уступлю
Сокровища! Ищи глупца!
Сболтну, что не нашел кольца!»
Но в этот миг взвилась стрела
И в грудь изменнику вошла.
Был Моргот, верно, рад узнать,
Что злейший враг его, под стать
Слуге, с кого особый спрос,
Удар ослушнику нанес.
Но смех Врага, должно быть, смолк
От слов, что Берен, точно волк
Метнулся из-за валунов,
Один ворвался в стан врагов,
И выхватил кольцо, и вмиг
Исчез во мраке. Злобный крик
Бессильной ярости потряс
Уснувший лес. В счастливый час
Рожден был Берен. Вихрь стрел
Взметнулся в воздух, но задел
Лишь сталь: броня, крепка, светла,
От стрел владельца берегла.
Так Берен скрылся: след пропал
Средь вереска и темных скал;
Отряд кровавых палачей
Не проследил его путей.
Был Берену неведом страх:
Могуч и стоек, он в боях
Являл отваги образец,
Пока был жив его отец.
Теперь же свет небес померк
Для Берена. Скорбя, отверг
Он смех и радость, и мечтал,
Чтоб меч, стрела или кинжал
Прервали жалкой жизни нить.
В неистовом желанье мстить
Страшась лишь участи раба,
Он смерти вызов слал – судьба
Хранила дерзкого. Молва
О славных подвигах слова
Несла повсюду: стар и млад
Внимали ей; искусный бард
Пел храбрость Берена; хвала
Дерзаньям доблести росла
И крепла: так сражался он,
Один, врагами окружен,
Затерянный в кромешной мгле.
Слуг Моргота в лесной земле
Смерть поджидала даже днем
За каждым деревом и пнем.
Его друзьями в трудный час
Надолго стали бук и вяз,
Пернатый и пушной народ
Лесной глуши, и духи вод
И гор, и каменных глубин,
И скал, и сумрачных долин.
Но участи бунтовщика
Конец печален. Велика
Власть Моргота. Не знал преград
Ни злобный ум, ни зоркий взгляд:
Не помнят Короля грозней
Сказания минувших дней.
Неспешно, тщательно, не вдруг
Он сети стягивал вокруг
Непокоренного врага:
Как пали первые снега,
Покинул Берен наконец
Край, милый сердцу, где отец
Обрел могилу средь болот:
В сырой земле, близ сонных вод,
Где, поникая на пески,
Свой плач слагают тростники,
Лежит прославленный герой.
В кромешной тьме, ночной порой
Пробрался Берен сквозь заслон
Врагов: бессонных стражей он
Минует. Не заметил враг
Его путей: бесшумен шаг
Лесных скитальцев. Средь листвы
Не слышно звона тетивы;
Смолк свист стрелы; не вспыхнет щит,
Никто главы не преклонит
Средь вереска в тени полян.
Луна, что смотрит сквозь туман
На сосны; ветер, что волной
Колеблет вереск голубой,
Напрасно ждут его назад.
Ночные звезды, что горят
В морозном воздухе ночном
Искристым, трепетным огнем,
Теперь ему светили вслед,
Струя холодный, чистый свет
На горный кряж и сонный пруд:
«Пылающий Шиповник» люд
Встарь называл огни небес,
Что озаряют дол и лес.
Край Ужаса, где без числа
Переплелись дороги зла,
Оставил Берен за спиной,
Стремясь на юг. Крутой тропой,
Что вьется в Сумрачных Горах,
Лишь тем, кому неведом страх,
Дано пройти. Могуч, высок,
Вознесся северный отрог:
Там – смерть и боль, там рыщет враг.
Обманчивый, неверный мрак
Окутал южный перевал:
Там громоздятся глыбы скал,
Там средоточье мрачных чар,
Край мертвых вод, ночной кошмар.
А вдалеке, за цепью гор,
Мог различить орлиный взор
С недосягаемых высот
Скалистых круч, одетых в лед,
В неясной голубой дали
Границы призрачной земли:
Белерианд, Белерианд,
Плетенье колдовских гирлянд.
Последнее редактирование:
<От составителя: До того как обнаружил, что этот отрывок из "Лэ о Лейтиан" уже переведен Лихачевой, сделал собственный, более точный, но менее художественный (сохранен размер оригинала и некоторые особенности, но рифмы стали весьма приблизительными), так что для понимания сюжета лучше обращаться к нему. Единственное бросившееся мне в глаза исключение - это "Пылающий шиповник" Лихачевой, который лучше моего "Горящего Терна". Вообще, Briar может означать разные колючие кустарники, включая розу, ежевику и даже лианы рода смилакс. На WlotrPedia это название переведено как "Жгучий Терновник". Пытался привести рядом оригинальный текст для удобства, но технические возможности не позволяют: лишние пробелы "склеиваются". Как прокомментировал Кристофер Толкин, "нумерация строк соответствует всего лишь этим отрывкам, и не имеет отношения к тексту всей поэмы".>
[row][cells=2]
5
10
15
20
25
30
35
40
45
50
55
60
65
70
75
80
85
90
95
100
105
110
115
120
125
130
135
140
145
150
155
160
165
170
175
180
185
190
195
200
205
210
215
220
225
230
235
240
245
250
[/cells]
Горлим был тем, кто уж устал
от трудностей житья в бегах,
однажды ночью по полям
прокрался друга повстречать
в долине темной он тайком,
но видит свет в усадьбе он,
нет звезд во мгле, и все темно,
лишь заплутавший огонек
свечи в одном окне мерцал.
Он глянул – усомнился сам:
увидел, как в глубоком сне
обманутых тоской сердец,
за угасающим огнем
жену, скорбящую о нем:
худой наряд, седа, бледна –
слез одиночества цена.
«О, мое счастье, Эйлинель,
я думал, в адской темноте
тюремной ты давно! Сбежав,
той ночью роковой тебя
убитой видел, думал я,
родное все враз потеряв»,
– на сердце камня больше нет,
решил, внутрь глядя в темноте.
Но лишь посмел ее позвать,
спросить, спаслась как, как пришла
в долины даль среди холмов,
услышал крик среди холмов!
Совы охотящейся смех
предвестьем был. И взявших след
волков глуши стал слышен вой,
во мраке чуявших его.
Ведь непрестанно, как он знал,
охота Моргота велась.
Им Эйлинель не дать убить
желая, молча уходил,
и дикой тварью он петлял,
шел каменистым дном ручья,
трясиной брел, пока не лег
вдали он от людских домов
в убежище своих друзей;
вокруг все делалось мрачней,
потом ушла тьма, но без сна
рассвет гнетущий он встречал,
а лес был хмурый и сырой.
Надежды, облегчения хворь
им завладела; стать рабом,
лишь бы увидеться с женой.
Что думал он, любя вождя,
и ненавидя короля,
но и по милой Эйлинель
в тоске, кто скажет нам теперь?
Прошло немало полных дум
дней, что терзали его дух,
но слуг он встретил короля,
к хозяину вести веля,
чтоб тот за бунт его простил,
а за прощение заплатить,
о Барахире рассказав,
раскрыв укрытия храбреца,
и ночью где найти, и днем.
И мрачный Горлим уведен
в чреду глубоких темных зал,
пред Морготом он на колени пал,
доверился он сердцу зла,
где правда вовсе не жила.
Рек Моргот: «Эйлинель найдешь
прекрасную, скорей всего,
там, где ждала тебя она,
и вместе будете всегда,
забот не будет у тебя.
За сладость вéсти наградят,
предатель милый мой, и впредь!
Но не живет здесь Эйлинель,
средь мертвой бродит тьмы она
и мужа с домом лишена,
призрак того, чему не быть
я полагаю, видел ты!
И боли ты пройдешь врата
в край, о котором вопрошал,
И там, в безлунной адской мгле
Ищи, спустившись, Эйлинель.
И Горлим в муках погибал,
себя пред смертью проклинал,
плененный Барахир убит,
его труды все зря прошли.
Но Морготу не удалось
Разбить коварством всех врагов,
остались те, кто продолжал
мешать, сражаясь, злым делам.
Они считали, Моргот дал
злой призрак; Горлима душа
им предана, надежды нет,
что теплилась здесь много лет,
как нет тех, кто в лесу том жил,
но Берен, по игре судьбы,
в тот день охотился вдали,
и без друзей, в местах чужих
застала ночь его. Во снах
подкралась к сердцу его тьма,
деревья чудились ему,
без листьев, ветер их согнул
унылый, тесно воронью,
усеявшему их кору,
лишь только раздается грай,
из клювов льется кровь густа,
своих невидимых тенет
не мог никак он сбросить гнет,
на берегу лежа, дрожа.
Тут трепет тени увидал
вдали, над тусклой гладью вод;
тень, обретя подобие форм,
над тихим озером скользя,
неспешно близилась, сказав
печально: «Горлим здесь стоит,
предатель предан, не страшись,
спеши! Ведь Морготова длань
тебя вот-вот лишит отца:
секрет у тайных мест раскрыт».
И зло свое разоблачил,
и то, что Моргот учинил.
Проснувшись, Берен вмиг схватил
свой меч и лук, и прочь бежал,
как ветер, что листву сорвал
с осенних веток. Наконец,
туда, где Барахир, отец,
лежит, пришел, в груди пожар,
он опоздал. Рассвет настал.
Нашел приют он беглецов,
лесистый остров средь болот.
Птиц туча вдруг, крича, взвилась,
не дичь болотная была –
ворон и воронов отряд,
уселись на ольхах все в ряд;
Один: «Ха! Берен опоздал»,
за ним все: «Поздно! Опоздал!»
Там Берен прах отца зарыл,
камней он груду водрузил,
был Моргот трижды проклят им,
без плача, с сердцем ледяным.
Чрез топи, горы и поля,
взяв след, он шел, и у ручья,
чей жар тек вверх из-под земли,
убийцы и враги нашлись,
солдаты короля. Смеясь,
один кольцо всем показал,
что с трупа Барахира снял.
«В Белерианде, вы, друзья,
заметьте, сделано, вдали,
его за злато не купить,
ведь Барахира я убил,
по слухам, как-то послужил
разбойник этот и дурак,
у Фелагунда. Может, так,
ведь Моргот требовал кольцо,
и все ж, считаю, у него
даров ценней полна казна.
Владыке жадность не под стать,
решил сказать я, что была
пуста у Барахира длань!»
Промолвил – и летит стрела,
с пронзенным сердцем он упал.
Врага сам Моргот возлюбил
за выстрел тот, что услужил,
неподчинение наказав.
Но Моргот был не рад, узнав,
что Берен – одинокий волк –
в тот лагерь у воды прыжок
из-за камней в центр предпринял,
забрал кольцо – и убежал,
вопль гневный каждый враг издал.
Но из стальных колец броня
непробиваема была
копьем: плод гномов ремесла;
средь скал и терна скрылся он,
был Берен в час благой рожден,
ловившим не дано узнать,
куда герой стал отступать.
Бесстрашием славен Берен стал
отважнейшим прослыл, когда
еще был Барахир живым,
но скорбью дух его томим,
отчаяньем мрачным, не мила
жизнь, о ноже, копье мечтал,
или мече, унять чтоб боль,
боялся рабских лишь оков.
Искал опасность он и смерть,
чтоб так свой страх преодолеть,
дерзал он дивные дела
вершить, шла шепотом молва,
и тихо пели по ночам,
о чудесах, что совершал
один, в осаде, при луне,
в тумане, или в ясный день.
Лес, что на север обращен,
наполнил кровной местью он,
ждала смерть морготовых слуг;
товарищи – лишь дуб и бук,
не подведут; много существ,
пернатых и пушных зверей,
и духов, что давно в камнях
живут на пустошах, в горах,
и бродят – все его друзья.
Изгоя редко чтит судьба,
царя нет Моргота сильней,
с тех пор, как песни стали петь,
и медленно, но верно он
узнал, кем вред сей нанесен,
мешает кто. И вышло так,
что Берен должен был бежать
из леса, где отец лежит,
и заросли хранили жизнь.
Теперь, под грудой мшистых скал,
могучий Берен хилым стал,
но север мрачный покидал,
он осенью, и миновал
он лагерь бдительных врагов
украдкой, в тишине ночной.
И тетива не запоет,
нет оперенья стрел его,
на вереск буйной голове
под небом там уже не лечь.
Луне, взглянувшей сквозь туман
на сосны, свищущим ветрам
средь вереска и трав его
уж не сыскать. Северных звезд
свет серебристый сквозь мороз,
созвездия Горящий Тёрн,
как звали его люди встарь,
его в дорогу провожал,
по суше, озеру, холмам,
забытой топи и горам.
Прочь от страны Ужасной той
на юг идти лишь злой тропой,
лишь самым храбрым пересечь
дано Тенистых гор хребет.
Отроги северные их
зла, горя и врагов полны;
отвесным был их южный склон,
средь стен и пиков падал он,
обман подножья их оплел
дурманом горько-сладких вод.
Таилась магия средь долин
вдали от зорких глаз чужих,
за исключением башни той,
пронзившей небо высотой,
где лишь орлиный слышен крик,
сияньем серым был покрыт
Белерианд, Белерианд,
край фэери начинался там.
[/cell]
5
10
15
20
25
30
35
40
45
50
55
60
65
70
75
80
85
90
95
100
105
110
115
120
125
130
135
140
145
150
155
160
165
170
175
180
185
190
195
200
205
210
215
220
225
230
235
240
245
250
[/cells]
[cell=2]Отрывок, извлеченный из "Лэ о Лейтиан"[/cell]
[/row][row][cell][/cell][/row][row][cell][/cell][/row]
[row][cell]Горлим был тем, кто уж устал
от трудностей житья в бегах,
однажды ночью по полям
прокрался друга повстречать
в долине темной он тайком,
но видит свет в усадьбе он,
нет звезд во мгле, и все темно,
лишь заплутавший огонек
свечи в одном окне мерцал.
Он глянул – усомнился сам:
увидел, как в глубоком сне
обманутых тоской сердец,
за угасающим огнем
жену, скорбящую о нем:
худой наряд, седа, бледна –
слез одиночества цена.
«О, мое счастье, Эйлинель,
я думал, в адской темноте
тюремной ты давно! Сбежав,
той ночью роковой тебя
убитой видел, думал я,
родное все враз потеряв»,
– на сердце камня больше нет,
решил, внутрь глядя в темноте.
Но лишь посмел ее позвать,
спросить, спаслась как, как пришла
в долины даль среди холмов,
услышал крик среди холмов!
Совы охотящейся смех
предвестьем был. И взявших след
волков глуши стал слышен вой,
во мраке чуявших его.
Ведь непрестанно, как он знал,
охота Моргота велась.
Им Эйлинель не дать убить
желая, молча уходил,
и дикой тварью он петлял,
шел каменистым дном ручья,
трясиной брел, пока не лег
вдали он от людских домов
в убежище своих друзей;
вокруг все делалось мрачней,
потом ушла тьма, но без сна
рассвет гнетущий он встречал,
а лес был хмурый и сырой.
Надежды, облегчения хворь
им завладела; стать рабом,
лишь бы увидеться с женой.
Что думал он, любя вождя,
и ненавидя короля,
но и по милой Эйлинель
в тоске, кто скажет нам теперь?
Прошло немало полных дум
дней, что терзали его дух,
но слуг он встретил короля,
к хозяину вести веля,
чтоб тот за бунт его простил,
а за прощение заплатить,
о Барахире рассказав,
раскрыв укрытия храбреца,
и ночью где найти, и днем.
И мрачный Горлим уведен
в чреду глубоких темных зал,
пред Морготом он на колени пал,
доверился он сердцу зла,
где правда вовсе не жила.
Рек Моргот: «Эйлинель найдешь
прекрасную, скорей всего,
там, где ждала тебя она,
и вместе будете всегда,
забот не будет у тебя.
За сладость вéсти наградят,
предатель милый мой, и впредь!
Но не живет здесь Эйлинель,
средь мертвой бродит тьмы она
и мужа с домом лишена,
призрак того, чему не быть
я полагаю, видел ты!
И боли ты пройдешь врата
в край, о котором вопрошал,
И там, в безлунной адской мгле
Ищи, спустившись, Эйлинель.
И Горлим в муках погибал,
себя пред смертью проклинал,
плененный Барахир убит,
его труды все зря прошли.
Но Морготу не удалось
Разбить коварством всех врагов,
остались те, кто продолжал
мешать, сражаясь, злым делам.
Они считали, Моргот дал
злой призрак; Горлима душа
им предана, надежды нет,
что теплилась здесь много лет,
как нет тех, кто в лесу том жил,
но Берен, по игре судьбы,
в тот день охотился вдали,
и без друзей, в местах чужих
застала ночь его. Во снах
подкралась к сердцу его тьма,
деревья чудились ему,
без листьев, ветер их согнул
унылый, тесно воронью,
усеявшему их кору,
лишь только раздается грай,
из клювов льется кровь густа,
своих невидимых тенет
не мог никак он сбросить гнет,
на берегу лежа, дрожа.
Тут трепет тени увидал
вдали, над тусклой гладью вод;
тень, обретя подобие форм,
над тихим озером скользя,
неспешно близилась, сказав
печально: «Горлим здесь стоит,
предатель предан, не страшись,
спеши! Ведь Морготова длань
тебя вот-вот лишит отца:
секрет у тайных мест раскрыт».
И зло свое разоблачил,
и то, что Моргот учинил.
Проснувшись, Берен вмиг схватил
свой меч и лук, и прочь бежал,
как ветер, что листву сорвал
с осенних веток. Наконец,
туда, где Барахир, отец,
лежит, пришел, в груди пожар,
он опоздал. Рассвет настал.
Нашел приют он беглецов,
лесистый остров средь болот.
Птиц туча вдруг, крича, взвилась,
не дичь болотная была –
ворон и воронов отряд,
уселись на ольхах все в ряд;
Один: «Ха! Берен опоздал»,
за ним все: «Поздно! Опоздал!»
Там Берен прах отца зарыл,
камней он груду водрузил,
был Моргот трижды проклят им,
без плача, с сердцем ледяным.
Чрез топи, горы и поля,
взяв след, он шел, и у ручья,
чей жар тек вверх из-под земли,
убийцы и враги нашлись,
солдаты короля. Смеясь,
один кольцо всем показал,
что с трупа Барахира снял.
«В Белерианде, вы, друзья,
заметьте, сделано, вдали,
его за злато не купить,
ведь Барахира я убил,
по слухам, как-то послужил
разбойник этот и дурак,
у Фелагунда. Может, так,
ведь Моргот требовал кольцо,
и все ж, считаю, у него
даров ценней полна казна.
Владыке жадность не под стать,
решил сказать я, что была
пуста у Барахира длань!»
Промолвил – и летит стрела,
с пронзенным сердцем он упал.
Врага сам Моргот возлюбил
за выстрел тот, что услужил,
неподчинение наказав.
Но Моргот был не рад, узнав,
что Берен – одинокий волк –
в тот лагерь у воды прыжок
из-за камней в центр предпринял,
забрал кольцо – и убежал,
вопль гневный каждый враг издал.
Но из стальных колец броня
непробиваема была
копьем: плод гномов ремесла;
средь скал и терна скрылся он,
был Берен в час благой рожден,
ловившим не дано узнать,
куда герой стал отступать.
Бесстрашием славен Берен стал
отважнейшим прослыл, когда
еще был Барахир живым,
но скорбью дух его томим,
отчаяньем мрачным, не мила
жизнь, о ноже, копье мечтал,
или мече, унять чтоб боль,
боялся рабских лишь оков.
Искал опасность он и смерть,
чтоб так свой страх преодолеть,
дерзал он дивные дела
вершить, шла шепотом молва,
и тихо пели по ночам,
о чудесах, что совершал
один, в осаде, при луне,
в тумане, или в ясный день.
Лес, что на север обращен,
наполнил кровной местью он,
ждала смерть морготовых слуг;
товарищи – лишь дуб и бук,
не подведут; много существ,
пернатых и пушных зверей,
и духов, что давно в камнях
живут на пустошах, в горах,
и бродят – все его друзья.
Изгоя редко чтит судьба,
царя нет Моргота сильней,
с тех пор, как песни стали петь,
и медленно, но верно он
узнал, кем вред сей нанесен,
мешает кто. И вышло так,
что Берен должен был бежать
из леса, где отец лежит,
и заросли хранили жизнь.
Теперь, под грудой мшистых скал,
могучий Берен хилым стал,
но север мрачный покидал,
он осенью, и миновал
он лагерь бдительных врагов
украдкой, в тишине ночной.
И тетива не запоет,
нет оперенья стрел его,
на вереск буйной голове
под небом там уже не лечь.
Луне, взглянувшей сквозь туман
на сосны, свищущим ветрам
средь вереска и трав его
уж не сыскать. Северных звезд
свет серебристый сквозь мороз,
созвездия Горящий Тёрн,
как звали его люди встарь,
его в дорогу провожал,
по суше, озеру, холмам,
забытой топи и горам.
Прочь от страны Ужасной той
на юг идти лишь злой тропой,
лишь самым храбрым пересечь
дано Тенистых гор хребет.
Отроги северные их
зла, горя и врагов полны;
отвесным был их южный склон,
средь стен и пиков падал он,
обман подножья их оплел
дурманом горько-сладких вод.
Таилась магия средь долин
вдали от зорких глаз чужих,
за исключением башни той,
пронзившей небо высотой,
где лишь орлиный слышен крик,
сияньем серым был покрыт
Белерианд, Белерианд,
край фэери начинался там.
[cell][/cell]
[cell]Gorlim it was, who wearying
of toil and flight and harrying,
one night by chance did turn his feet
o'er the dark fields by stealth to meet
with hidden friend within a dale,
and found a homestead looming pale
against the misty stars, all dark
save one small window, whence a spark
of fitful candle strayed without.
Therein he peeped, and filled with doubt
he saw, as in a dreaming deep
when longing cheats the heart in sleep,
his wife beside a dying fire
lament him lost; her thin attire
and greying hair and paling cheek
of tears and loneliness did speak.
'A! fair and gentle Eilinel,
whom I had thought in darkling hell
long since emprisoned! Ere I fled
I deemed I saw thee slain and dead
upon that night of sudden fear
when all I lost that I held dear':
thus thought his heavy heart amazed
outside in darkness as he gazed.
But ere he dared to call her name,
or ask how she escaped and came
to this far vale beneath the hills,
he heard a cry beneath the hills!
There hooted near a hunting owl
with boding voice. He heard the howl
of the wild wolves that followed him
and dogged his feet through shadows dim.
Him unrelenting, well he knew,
the hunt of Morgoth did pursue.
Lest Eilinel with him they slay
without a word he turned away,
and like a wild thing winding led
his devious ways o'er stony bed
of stream, and over quaking fen,
until far from the homes of men
he lay beside his fellows few
in a secret place; and darkness grew,
and waned, and still he watched unsleeping,
and saw the dismal dawn come creeping
in dank heavens above gloomy trees.
A sickness held his soul for ease,
and hope, and even thraldom's chain
if he might find his wife again.
But all he thought twixt love of lord
and hatred of the king abhorred
and anguish for fair Eilinel
who drooped alone, what tale shall tell?
Yet at the last, when many days
of brooding did his mind amaze,
he found the servants of the king,
and bade them to their master bring
a rebel who forgiveness sought,
if haply forgiveness might be bought
with tidings of Barahir the bold,
and where his hidings and his hold
might best be found by night or day.
And thus sad Gorlim, led away
unto those dark deep-dolven halls,
before the knees of Morgoth falls,
and puts his trust in that cruel heart
wherein no truth had ever part.
Quoth Morgoth: 'Eilinel the fair
thou shalt most surely find, and there
where she doth dwell and wait for thee
together shall ye ever be,
and sundered shall ye sigh no more.
This guerdon shall he have that bore
these tidings sweet, o traitor dear!
For Eilinel she dwells not here,
but in the shades of death doth roam
widowed of husband and of home -
a wraith of that which might have been,
methinks, it is that thou hast seen!
Now shalt thou through the gates of pain
the land thou askest grimly gain;
thou shalt to the moonless mists of hell
descend and seek thy Eilinel.'
Thus Gorlim died a bitter death
and cursed himself with dying breath,
and Barahir was caught and slain,
and all good deeds were made in vain.
But Morgoth's guile for ever failed,
nor wholly o'er his foes prevailed,
and some were ever that still fought
unmaking that which malice wrought.
Thus men believed that Morgoth made
the fiendish phantom that betrayed
the soul of Gorlim, and so brought
the lingering hope forlorn to nought
that lived amid the lonely wood;
yet Beren had by fortune good
long hunted far afield that day,
and benighted in strange places lay
far from his fellows. In his sleep
he felt a dreadful darkness creep
upon his heart, and thought the trees
were bare and bent in mournful breeze;
no leaves they had, but ravens dark
sat thick as leaves on bough and bark,
and croaked, and as they croaked each neb
let fall a gout of blood; a web
unseen entwined him hand and limb,
until worn out, upon the rim
of stagnant pool he lay and shivered.
There saw he that a shadow quivered
far out upon the water wan,
and grew to a faint form thereon
that glided o'er the silent lake,
and coming slowly, softly spake
and sadly said: 'Lo! Gorlim here,
traitor betrayed, now stands! Nor fear,
but haste! For Morgoth's fingers close
upon thy father's throat. He knows
your secret tryst, your hidden lair',
and all the evil he laid bare
that he had done and Morgoth wrought.
Then Beren waking swiftly sought
his sword and bow, and sped like wind
that cuts with knives the branches thinned
of autumn trees. At last he came,
his heart afire with burning flame,
where Barahir his father lay;
he came too late. At dawn of day
he found the homes of hunted men,
a wooded island in the fen,
and birds rose up in sudden cloud -
no fen-fowl were they crying loud.
The raven and the carrion-crow
sat in the alders all a-row;
one croaked: 'Ha! Beren comes too late',
and answered all: 'Too late! Too late! '
There Beren buried his father's bones,
and piled a heap of boulder-stones,
and cursed the name of Morgoth thrice,
but wept not, for his heart was ice.
Then over fen and field and mountain
he followed, till beside a fountain
upgushing hot from fires below
he found the slayers and his foe,
the murderous soldiers of the king.
And one there laughed, and showed a ring
he took from Barahir's dead hand.
'This ring in far Beleriand,
now mark ye, mates,' he said, 'was wrought.
Its like with gold could not be bought,
for this same Barahir I slew,
this robber fool, they say, did do
a deed of service long ago
for Felagund. It may be so;
for Morgoth bade me bring it back,
and yet, methinks, he has no lack
of weightier treasure in his hoard.
Such greed befits not such a lord,
and I am minded to declare
the hand of Barahir was bare! '
Yet as he spake an arrow sped;
with riven heart he crumpled dead.
Thus Morgoth loved that his own foe
should in his service deal the blow
that punished the breaking of his word.
But Morgoth laughed not when he heard
that Beren like a wolf alone
sprang madly from behind a stone
amid that camp beside the well,
and seized the ring, and ere the yell
of wrath and rage had left their throat
had fled his foes. His gleaming coat
was made of rings of steel no shaft
could pierce, a web of dwarvish craft;
and he was lost in rock and thorn,
for in charmed hour was Beren born;
their hungry hunting never learned
the way his fearless feet had turned.
As fearless Beren was renowned,
as man most hardy upon ground,
while Barahir yet lived and fought;
but sorrow now his soul had wrought
to dark despair, and robbed his life
of sweetness, that he longed for knife,
or shaft, or sword, to end his pain,
and dreaded only thraldom's chain.
Danger he sought and death pursued,
and thus escaped the fate he wooed,
and deeds of breathless wonder dared
whose whispered glory widely fared,
and softly songs were sung at eve
of marvels he did once achieve
alone, beleaguered, lost at night
by mist or moon, or neath the light
of the broad eye of day. The woods
that northward looked with bitter feuds
he filled and death for Morgoth's folk;
his comrades were the beech and oak,
who failed him not, and many things
with fur and fell and feathered wings;
and many spirits, that in stone
in mountains old and wastes alone,
do dwell and wander, were his friends.
Yet seldom well an outlaw ends,
and Morgoth was a king more strong
than all the world has since in song
recorded, and his wisdom wide
slow and surely who him defied
did hem and hedge. Thus at the last
must Beren flee the forest fast
and lands he loved where lay his sire
by reeds bewailed beneath the mire.
Beneath a heap of mossy stones
now crumble those once mighty bones,
but Beren flees the friendless North
one autumn night, and creeps him forth;
the leaguer of his watchful foes
he passes - silently he goes.
No more his hidden bowstring sings,
no more his shaven arrow wings,
no more his hunted head doth lie
upon the heath beneath the sky.
The moon that looked amid the mist
upon the pines, the wind that hissed
among the heather and the fern
found him no more. The stars that burn
about the North with silver fire
in frosty airs, the Burning Briar
that Men did name in days long gone,
were set behind his back, and shone
o'er land and lake and darkened hill,
forsaken fen and mountain rill.
His face was South from the Land of Dread,
whence only evil pathways led,
and only the feet of men most bold
might cross the Shadowy Mountains cold.
Their northern slopes were filled with woe,
with evil and with mortal foe;
their southern faces mounted sheer
in rocky pinnacle and pier,
whose roots were woven with deceit
and washed with waters bitter-sweet.
There magic lurked in gulf and glen,
for far away beyond the ken
of searching eyes, unless it were
from dizzy tower that pricked the air
where only eagles lived and cried,
might grey and gleaming be descried
Beleriand, Beleriand,
the borders of the faery land.
[/cell]of toil and flight and harrying,
one night by chance did turn his feet
o'er the dark fields by stealth to meet
with hidden friend within a dale,
and found a homestead looming pale
against the misty stars, all dark
save one small window, whence a spark
of fitful candle strayed without.
Therein he peeped, and filled with doubt
he saw, as in a dreaming deep
when longing cheats the heart in sleep,
his wife beside a dying fire
lament him lost; her thin attire
and greying hair and paling cheek
of tears and loneliness did speak.
'A! fair and gentle Eilinel,
whom I had thought in darkling hell
long since emprisoned! Ere I fled
I deemed I saw thee slain and dead
upon that night of sudden fear
when all I lost that I held dear':
thus thought his heavy heart amazed
outside in darkness as he gazed.
But ere he dared to call her name,
or ask how she escaped and came
to this far vale beneath the hills,
he heard a cry beneath the hills!
There hooted near a hunting owl
with boding voice. He heard the howl
of the wild wolves that followed him
and dogged his feet through shadows dim.
Him unrelenting, well he knew,
the hunt of Morgoth did pursue.
Lest Eilinel with him they slay
without a word he turned away,
and like a wild thing winding led
his devious ways o'er stony bed
of stream, and over quaking fen,
until far from the homes of men
he lay beside his fellows few
in a secret place; and darkness grew,
and waned, and still he watched unsleeping,
and saw the dismal dawn come creeping
in dank heavens above gloomy trees.
A sickness held his soul for ease,
and hope, and even thraldom's chain
if he might find his wife again.
But all he thought twixt love of lord
and hatred of the king abhorred
and anguish for fair Eilinel
who drooped alone, what tale shall tell?
Yet at the last, when many days
of brooding did his mind amaze,
he found the servants of the king,
and bade them to their master bring
a rebel who forgiveness sought,
if haply forgiveness might be bought
with tidings of Barahir the bold,
and where his hidings and his hold
might best be found by night or day.
And thus sad Gorlim, led away
unto those dark deep-dolven halls,
before the knees of Morgoth falls,
and puts his trust in that cruel heart
wherein no truth had ever part.
Quoth Morgoth: 'Eilinel the fair
thou shalt most surely find, and there
where she doth dwell and wait for thee
together shall ye ever be,
and sundered shall ye sigh no more.
This guerdon shall he have that bore
these tidings sweet, o traitor dear!
For Eilinel she dwells not here,
but in the shades of death doth roam
widowed of husband and of home -
a wraith of that which might have been,
methinks, it is that thou hast seen!
Now shalt thou through the gates of pain
the land thou askest grimly gain;
thou shalt to the moonless mists of hell
descend and seek thy Eilinel.'
Thus Gorlim died a bitter death
and cursed himself with dying breath,
and Barahir was caught and slain,
and all good deeds were made in vain.
But Morgoth's guile for ever failed,
nor wholly o'er his foes prevailed,
and some were ever that still fought
unmaking that which malice wrought.
Thus men believed that Morgoth made
the fiendish phantom that betrayed
the soul of Gorlim, and so brought
the lingering hope forlorn to nought
that lived amid the lonely wood;
yet Beren had by fortune good
long hunted far afield that day,
and benighted in strange places lay
far from his fellows. In his sleep
he felt a dreadful darkness creep
upon his heart, and thought the trees
were bare and bent in mournful breeze;
no leaves they had, but ravens dark
sat thick as leaves on bough and bark,
and croaked, and as they croaked each neb
let fall a gout of blood; a web
unseen entwined him hand and limb,
until worn out, upon the rim
of stagnant pool he lay and shivered.
There saw he that a shadow quivered
far out upon the water wan,
and grew to a faint form thereon
that glided o'er the silent lake,
and coming slowly, softly spake
and sadly said: 'Lo! Gorlim here,
traitor betrayed, now stands! Nor fear,
but haste! For Morgoth's fingers close
upon thy father's throat. He knows
your secret tryst, your hidden lair',
and all the evil he laid bare
that he had done and Morgoth wrought.
Then Beren waking swiftly sought
his sword and bow, and sped like wind
that cuts with knives the branches thinned
of autumn trees. At last he came,
his heart afire with burning flame,
where Barahir his father lay;
he came too late. At dawn of day
he found the homes of hunted men,
a wooded island in the fen,
and birds rose up in sudden cloud -
no fen-fowl were they crying loud.
The raven and the carrion-crow
sat in the alders all a-row;
one croaked: 'Ha! Beren comes too late',
and answered all: 'Too late! Too late! '
There Beren buried his father's bones,
and piled a heap of boulder-stones,
and cursed the name of Morgoth thrice,
but wept not, for his heart was ice.
Then over fen and field and mountain
he followed, till beside a fountain
upgushing hot from fires below
he found the slayers and his foe,
the murderous soldiers of the king.
And one there laughed, and showed a ring
he took from Barahir's dead hand.
'This ring in far Beleriand,
now mark ye, mates,' he said, 'was wrought.
Its like with gold could not be bought,
for this same Barahir I slew,
this robber fool, they say, did do
a deed of service long ago
for Felagund. It may be so;
for Morgoth bade me bring it back,
and yet, methinks, he has no lack
of weightier treasure in his hoard.
Such greed befits not such a lord,
and I am minded to declare
the hand of Barahir was bare! '
Yet as he spake an arrow sped;
with riven heart he crumpled dead.
Thus Morgoth loved that his own foe
should in his service deal the blow
that punished the breaking of his word.
But Morgoth laughed not when he heard
that Beren like a wolf alone
sprang madly from behind a stone
amid that camp beside the well,
and seized the ring, and ere the yell
of wrath and rage had left their throat
had fled his foes. His gleaming coat
was made of rings of steel no shaft
could pierce, a web of dwarvish craft;
and he was lost in rock and thorn,
for in charmed hour was Beren born;
their hungry hunting never learned
the way his fearless feet had turned.
As fearless Beren was renowned,
as man most hardy upon ground,
while Barahir yet lived and fought;
but sorrow now his soul had wrought
to dark despair, and robbed his life
of sweetness, that he longed for knife,
or shaft, or sword, to end his pain,
and dreaded only thraldom's chain.
Danger he sought and death pursued,
and thus escaped the fate he wooed,
and deeds of breathless wonder dared
whose whispered glory widely fared,
and softly songs were sung at eve
of marvels he did once achieve
alone, beleaguered, lost at night
by mist or moon, or neath the light
of the broad eye of day. The woods
that northward looked with bitter feuds
he filled and death for Morgoth's folk;
his comrades were the beech and oak,
who failed him not, and many things
with fur and fell and feathered wings;
and many spirits, that in stone
in mountains old and wastes alone,
do dwell and wander, were his friends.
Yet seldom well an outlaw ends,
and Morgoth was a king more strong
than all the world has since in song
recorded, and his wisdom wide
slow and surely who him defied
did hem and hedge. Thus at the last
must Beren flee the forest fast
and lands he loved where lay his sire
by reeds bewailed beneath the mire.
Beneath a heap of mossy stones
now crumble those once mighty bones,
but Beren flees the friendless North
one autumn night, and creeps him forth;
the leaguer of his watchful foes
he passes - silently he goes.
No more his hidden bowstring sings,
no more his shaven arrow wings,
no more his hunted head doth lie
upon the heath beneath the sky.
The moon that looked amid the mist
upon the pines, the wind that hissed
among the heather and the fern
found him no more. The stars that burn
about the North with silver fire
in frosty airs, the Burning Briar
that Men did name in days long gone,
were set behind his back, and shone
o'er land and lake and darkened hill,
forsaken fen and mountain rill.
His face was South from the Land of Dread,
whence only evil pathways led,
and only the feet of men most bold
might cross the Shadowy Mountains cold.
Their northern slopes were filled with woe,
with evil and with mortal foe;
their southern faces mounted sheer
in rocky pinnacle and pier,
whose roots were woven with deceit
and washed with waters bitter-sweet.
There magic lurked in gulf and glen,
for far away beyond the ken
of searching eyes, unless it were
from dizzy tower that pricked the air
where only eagles lived and cried,
might grey and gleaming be descried
Beleriand, Beleriand,
the borders of the faery land.
[/row]
P.S. Volk, спасибо за предоставленную техническую возможность! Теперь всё получилось!
Последнее редактирование:
Volk
Трикстер
Теперь позволяют. Пользуйтесь.
КВЕНТА НОЛДОРИНВА
Этот текст, на который я ссылаюсь как на «Квенту», был, после Очерка Мифологии, единственной полной и завершённой версией «Сильмариллиона», которая получилась у моего отца: его он отпечатал на машинке в 1930 г. (что, кажется, не подлежит сомнению). Никаких первичных набросков или планов, если таковые существовали, не сохранилось, но очевидно, что во время создания значительной части "Квенты" отец держал перед глазам "Очерк". Она длиннее очерка, и ее стиль – это уже несомненно «стиль Сильмариллиона», но она остается выжимкой, кратким конспектом. В подзаголовке сказано, что она представляет собой «краткую историю нолдоли, или номов <Gnomes>», почерпнутую из "Книги утраченных сказаний", каковую написал Эриол [Эльфвине]. Длинные поэмы к тому времени уже существовали, основательные, но в значительной части незавершённые, а мой отец продолжал работу над «Лэ о Лейтиан».
В "Квенте" происходит основное изменение в легенде о Берене и Лутиэн в связи с введением нолдорского владыки Фелагунда, сына Финрода. Чтобы объяснить, откуда это могло появиться, я приведу здесь отрывок из этого текста, но имена потребуют пояснения. Вождем нолдор в их великом походе от Куивиэнен, Вод Пробуждения на дальнем востоке, был Финвэ; у него было три сына – Феанор, Финголфин и Финрод, ставший отцом Фелагунда. (Позднее имена были изменены: третий сын Финвэ стал "Финарфином", а имя его сына стало "Финрод"; но "Финрод" также являлся "Фелагундом". Это имя означает «Владыка Пещер», или «прорубающий пещеры» на языке гномов <Dwarves>, поскольку он был основателем Нарготронда. Сестрой Финрода Фелагунда была Галадриэль).
ОТРЫВОК, ИЗВЛЕЧЕННЫЙ ИЗ "КВЕНТЫ"
<перевод С. Лихачевой, сокращенный и скорректированный составителем в соответствии с новым текстом>
<перевод С. Лихачевой, сокращенный и скорректированный составителем в соответствии с новым текстом>
Время сие в песнях зовется Осадой Ангбанда. В ту пору мечи номов защищали землю от Морготова разорения, и мощь его оказалась заперта за стенами Ангбанда. И похвалялись номы, что вовеки не прорвать ему осады и никто из его приспешников вовеки не выберется творить зло в пределах мира.
В ту же пору люди, перевалив через Синие горы, пришли в Белерианд – храбрейшие и прекраснейшие из своего народа. Обнаружил их Фелагунд и с тех пор неизменно был им другом. Как-то раз гостил он у Келегорма на востоке и выехал вместе с ним на охоту. Однако случилось так, что отбился он от остальных, и в ночи набрел на долину в западных предгорьях Синих гор. В долине же горели огни и звучала немелодичная песня. Весьма подивился Фелагунд, ибо язык тех песен не был языком эльдар или гномов <Dwarves>. Но и наречием орков он не был, как поначалу опасался Фелагунд. То встали лагерем люди Беора, могучего воина из рода людей; Барахир отважный приходился ему сыном. Эти люди пришли в Белерианд первыми…
Той ночью Фелагунд явился к спящим из отряда Беора, и уселся у догорающих костров, где стражу не выставили, и взял арфу, что Беор отложил в сторону, и заиграл на ней – подобной музыке не внимал доселе слух смертных, ибо мотивы они переняли лишь у Темных эльфов. Тут пробудились люди, и заслушались, и подивились, ибо великую мудрость заключала в себе та песнь, равно как и красоту, и мудрее становилось сердце того, кто внимал ей. Вот так случилось, что люди прозвали Фелагунда – первого из нолдоли, кого встретили, – Мудростью; а в честь него весь его народ прозвали Мудрыми, мы же именуем их номами <Gnomes>.
Беор до самой своей смерти жил при Фелагунде, а Барахир, сын его, был ближайшим другом сынов Финрода…
Но вот пробил час гибели номов. Нескоро сие свершилось, ибо несказанно умножилась их мощь, и были они весьма доблестны, а союзники их, Темные эльфы и люди – многочисленны и отважны.
Однако ход событий внезапно переменился, и удача от них отвернулась. Долго Моргот втайне готовил силы. И вот однажды зимней ночью выплеснул он огромные реки пламени, что хлынули на равнину перед горами Железа и выжгли ее дотла, превратив в бесплодную пустошь. Многие номы из народа Финродовых сыновей погибли в этом пожаре, и дым его окутал землю тьмой и поверг в смятение недругов Моргота. А вослед огненному потоку явились черные полчища орков в таком числе, что прежде номы не видывали и даже вообразить не могли. Так Моргот прорвал осаду Ангбанда и силами орков устроил великое побоище, в коем пали храбрейшие воины из осаждающего воинства. Враги его рассеялись – и номы, и илькорины, и люди. Людей он по большей части оттеснил назад за Синие горы, всех, кроме детей Беора и Хадора, каковые укрылись в Хитлуме за Тенистыми горами, куда до поры орки в большом числе не забирались. Темные эльфы бежали на юг в Белерианд и дальше, но многие отправились в Дориат, и королевство и могущество Тингола в ту пору немало возросли, и стали его владения оплотом и прибежищем для эльфов. Чары Мелиан, сотканные вокруг границ Дориата, ограждали от зла Тинголовы чертоги и все королевство.
Моргот же захватил сосновый лес и превратил его в обитель ужаса, как говорилось прежде, и сторожевую башню на Сирионе захватил тоже, и сделал ее цитаделью зла и угрозы. Там поселился Ту, главный из прислужников Моргота, чародей, наделенный грозной силой, повелитель волков. Тяжелее всех бремя этой страшной битвы, второй битвы и первого поражения номов, легло на плечи сыновей Финрода. В ней пали Ангрод и Эгнор. И Фелагунд тоже был бы захвачен в плен или погиб, но тут подоспел Барахир вместе со всеми своими людьми и вызволил короля номов, и оградил его стеною копий; и пробились они сквозь полчища орков, хотя и с тяжкими потерями, и бежали к топям Сириона на юг. Там Фелагунд принес Барахиру клятву вечной дружбы и пообещал помощь в час нужды и ему, и всему его роду и потомству, и в подтверждение этой клятвы вручил Барахиру свое кольцо.
И отправился Фелагунд на юг, и на берегах Нарога основал по примеру Тингола сокрытый в пещерах город и королевство. Эти глубинные чертоги названы были Нарготронд. Туда пришел Ородрет, после того, как бежал, не чуя ног, и какое-то время скитался, подвергая жизнь свою опасности, а с ним – его друзья Келегорм и Куруфин, сыны Феанора. Благодаря народу Келегорма сила Фелагунда умножилась, однако лучше было бы, кабы отправились они к своим собственным родичам, что укрепили холм Химлинг к востоку от Дориата и сокрыли в теснине Аглон немало оружия…
В те дни сомнений и страха, после [Битвы Внезапного Пламени], немало приключилось ужасного, здесь же рассказано лишь о немногом. Говорится, что погиб Беор, а Барахир не покорился Морготу, однако все его земли отвоевали у него, а народ его разогнали, либо обратили в рабство, либо перебили; сам же он стал изгоем вместе со своим сыном Береном и десятью верными воинами. Долго скрывались они, и втайне совершали деяния великой доблести, воюя против орков. Но в конце концов, как говорится в самом начале лэ о Лутиэн и Берене, предатель выдал прибежище Барахира врагу, и тот был убит, а также и его соратники, все, кроме Берена, каковой волею судеб в тот день охотился в дальних краях. После того Берен жил изгоем в одиночестве, и помогали ему лишь птицы да звери, коих любил он; и искал он смерти, совершая отчаянные подвиги, но не смерть обрел, а славу, и воспевали его промеж себя в песнях беглецы и сокрытые враги Моргота, так что повесть о деяниях его дошла даже до Белерианда и в Дориате слух передавался из уст в уста. Наконец Берен бежал на юг, ибо все теснее смыкалось кольцо врагов, его преследующих, и пересек он страшные горы Тени, и пришел наконец, изможденный и измученный, в Дориат. Там втайне завоевал он любовь Лутиэн, дочери Тингола, и нарек ее Тинувиэль, соловушка, – так красиво пела она в сумерках под сенью дерев; ибо была она дочерью Мелиан.
Но разгневался Тингол и с презрением отказал Берену, хотя и не казнил его, поскольку загодя дал дочери клятву. Однако ж все равно желал король послать чужака на верную смерть. И измыслил он в сердце своем подвиг, свершить каковой невозможно, и молвил: «Если принесешь ты мне Сильмариль из короны Моргота, я дозволю Лутиэн стать твоей женой, буде сама она того пожелает». И Берен дал обет исполнить назначенное, и отправился из Дориата в Нарготронд с кольцом Барахира. Там поход за Сильмарилем пробудил ото сна клятву, принесенную сынами Феанора, и произошло от того великое зло. Фелагунд, хотя и знал он, что этот подвиг ему не по силам, был готов помочь Берену всем, чем сможет, поскольку сам некогда дал клятву Барахиру. Но Келегорм и Куруфин отговорили его подданных и подняли против него мятеж. Недобрые мысли пробудились в их душах, и задумали они захватить трон Нарготронда как сыны старшей ветви. И предпочли бы они погубить могущество Дориата и Нарготронда, нежели допустить, чтобы отвоеван был Сильмариль и отдан Тинголу.
Засим Фелагунд передал корону Ородрету и ушел от своего народа вместе с Береном и десятью преданными соратниками из числа своих домочадцев. Они подстерегли в засаде банду орков, перебили их и при помощи магии Фелагунда приняли орочье обличие. Однако Ту заметил их со своей сторожевой башни, что некогда принадлежала самому Фелагунду, и допросил их, и в поединке между Ту и Фелагундом магия их развеялась. Так были разоблачены эльфы, однако силой заклятий Фелагунда имена их и цель похода остались сокрыты. Долго пытали их в подземельях Ту, но ни один не выдал другого.
Клятва, упоминаемая в конце этого отрывка, как сказано в "Квенте", была дана Феанором и его семью сыновьями: «преследовать своей ненавистью и местью вплоть до границ мира любого, будь то вала, демон, эльф, человек или орк, – кто завладеет Сильмарилем, или захватит его, или сохранит против их воли». См. с. 117 и 118, строки 171–180.
Буревестник
Папа Изенгардский
Я бы даже сказал, излишне печально(
ВТОРОЙ ОТРЫВОК ИЗ "ЛЭ О ЛЕЙТИАН"
Теперь я приведу следующий фрагмент из "Лэ о Лейтиан" (см. с. 91, 93), в котором рассказывается история, только что представленная в очень сжатой форме "Квенты". Я начинаю цитировать поэму с момента окончания Осады Ангбанда тем событием, которое позже стало называться Битвой Внезапного Пламени.
Согласно датам, которые мой отец оставил на рукописи, весь отрывок был написан в марте-апреле 1928 г. На строке 246 заканчивается Песнь VI Лэ и начинается Песнь VII.
< От составителя: фрагмент «Лэ о Лейтиан» даётся в переводе Арандиля (Алана Кристиана), с сохранением оригинального написания имен через «э» («Бэрэн» и т.п.), однако в целях сохранения единства терминологии в строках 66, 201, 217 написание «гномы» (Gnomes=нолдор) изменено мной на «номов». >
Переменился ветр удач,
Гнев Моргота взыграл, горяч,
И мощь века копимых сил
Враг разом всю освободил,
Равнину Жажды в краткий миг
Заполнил тьмой знамен своих.
Осаду быстро он прорвал,
Огонь и дым вперед послал,
Рассеяв тем врагов своих –
И орки убивали их,
И кровь ручьем с клинков текла.
С дружиной Барахир в день зла
От смерти Фелагунда спас,
Что ранен был. В тот темный час
Тому, кто спас его в бою,
Лорд дружбу обещал свою,
Ему и семени его
Оплот в нужде в залог того.
Но лорд из братьев потерял
Двоих: там гордый Эгнор пал,
И Ангрод с ним. Жен и детей,
Оставшихся своих людей
Собрав, от войн и дел лихих
Ородрэт с Фелагундом их
Ведут на юг, в подземный град;
Там створами могучих врат
Под сень пещер вход ныне скрыт,
Что Нарога водой омыт.
До Турина времен они,
Сокрытые в лесной тени,
Несокрушимы были. Тут
Днесь Кэлегорм нашел приют,
И Куруфин, и их народ
В чертогах Нарога растет.
В сокрытом королевстве том
Лорд Фелагунд был королем –
Кто Барахиру клятву дал.
А сын последнего блуждал
В лесах холодных, угнетен.
Вниз по Эсгалдуину он
Шел вплоть до устья, где поток
Впадает в Сирион в свой срок,
К струям серебряно-седым,
Катящим к морю ширь воды.
Гнев Моргота взыграл, горяч,
И мощь века копимых сил
Враг разом всю освободил,
Равнину Жажды в краткий миг
Заполнил тьмой знамен своих.
Осаду быстро он прорвал,
Огонь и дым вперед послал,
Рассеяв тем врагов своих –
И орки убивали их,
И кровь ручьем с клинков текла.
С дружиной Барахир в день зла
От смерти Фелагунда спас,
Что ранен был. В тот темный час
Тому, кто спас его в бою,
Лорд дружбу обещал свою,
Ему и семени его
Оплот в нужде в залог того.
Но лорд из братьев потерял
Двоих: там гордый Эгнор пал,
И Ангрод с ним. Жен и детей,
Оставшихся своих людей
Собрав, от войн и дел лихих
Ородрэт с Фелагундом их
Ведут на юг, в подземный град;
Там створами могучих врат
Под сень пещер вход ныне скрыт,
Что Нарога водой омыт.
До Турина времен они,
Сокрытые в лесной тени,
Несокрушимы были. Тут
Днесь Кэлегорм нашел приют,
И Куруфин, и их народ
В чертогах Нарога растет.
В сокрытом королевстве том
Лорд Фелагунд был королем –
Кто Барахиру клятву дал.
А сын последнего блуждал
В лесах холодных, угнетен.
Вниз по Эсгалдуину он
Шел вплоть до устья, где поток
Впадает в Сирион в свой срок,
К струям серебряно-седым,
Катящим к морю ширь воды.
Пришел он к топям в свой черед,
Где Сирион, замедлив ход,
Разлился тысячей озер,
Средь камышей гладь вод простер.
И, пустошь оросив, в свой срок
Уходит вниз его поток,
Расселинами – вглубь земли,
На много миль петлять вдали.
Там слез серей вода течет,
И Умбот-Муйлин, Сумрак Вод
Тот край прозвали эльфы встарь.
И Бэрэн через дождь и марь
Узрел Охотничьи Холмы,
Черны в преддверии зимы –
Ветрами битый кряж нагой.
Но Бэрэн знал – за пеленой
Дождей, туманом плотным скрыт,
Путь Нарога в холмах лежит,
А минешь Ингвиль-водопад –
Вход в Фелагунда тайный град
Уже совсем недалеко.
Там номы стражу день-деньской
Несли – весь лес был ими полн.
Был венчан башней каждый холм,
И всякий страж неутомим:
Был зорко каждый путь храним,
Что к Нарога брегам ведет.
Никто тут тайно не пройдет –
Страж каждый промаха не знал,
Гостей незваных убивал.
Разлился тысячей озер,
Средь камышей гладь вод простер.
И, пустошь оросив, в свой срок
Уходит вниз его поток,
Расселинами – вглубь земли,
На много миль петлять вдали.
Там слез серей вода течет,
И Умбот-Муйлин, Сумрак Вод
Тот край прозвали эльфы встарь.
И Бэрэн через дождь и марь
Узрел Охотничьи Холмы,
Черны в преддверии зимы –
Ветрами битый кряж нагой.
Но Бэрэн знал – за пеленой
Дождей, туманом плотным скрыт,
Путь Нарога в холмах лежит,
А минешь Ингвиль-водопад –
Вход в Фелагунда тайный град
Уже совсем недалеко.
Там номы стражу день-деньской
Несли – весь лес был ими полн.
Был венчан башней каждый холм,
И всякий страж неутомим:
Был зорко каждый путь храним,
Что к Нарога брегам ведет.
Никто тут тайно не пройдет –
Страж каждый промаха не знал,
Гостей незваных убивал.
И вторгся Бэрэн в тот предел.
В путь короля кольцо надел
И восклицал все время он:
«Идет не орк и не шпион –
Но Бэрэн, Барахира сын,
С кем в дружбе был ваш господин».
И восклицал все время он:
«Идет не орк и не шпион –
Но Бэрэн, Барахира сын,
С кем в дружбе был ваш господин».
Достичь он брега не успел,
Где Нарог пеною кипел –
Как был внезапно окружен
Зелеными стрелками он.
Узрев кольцо, склонились те,
Хоть нищ пришлец был. В темноте
Его на север повели –
Ведь чрез поток не возвели
Ведущего к вратам моста,
И неприступны те врата.
Как был внезапно окружен
Зелеными стрелками он.
Узрев кольцо, склонились те,
Хоть нищ пришлец был. В темноте
Его на север повели –
Ведь чрез поток не возвели
Ведущего к вратам моста,
И неприступны те врата.
Но к северу, где брал исток
И уже делался поток,
Где Гинглит пенная течет,
Впадая в Нарог златом вод,
Скитальца стражи повели.
Оттуда ж их пути легли
В Нарготронд, сумрачный чертог,
Где гулки залы, свод высок.
Где Гинглит пенная течет,
Впадая в Нарог златом вод,
Скитальца стражи повели.
Оттуда ж их пути легли
В Нарготронд, сумрачный чертог,
Где гулки залы, свод высок.
При свете лунного серпа
К вратам их привела тропа:
Меж каменных столпов больших
Открылись тяжко створы их,
И Бэрэн был введен в тот зал,
Где Фелагунд на троне ждал.
Король приветлив с гостем был,
И долго с ним он говорил
О подвигах и о боях.
И, сев при запертых дверях,
Подробно Бэрэн рассказал
Про все – и голос задрожал,
Чуть речь о Лутиэн пошла –
Как в чудном танце та плыла,
О розах в волосах, о том,
Как пела в сумраке ночном.
Дом Тингола он описал,
Фонтанов полный светлый зал,
Где льется песня соловья
Для Мелиан и короля.
Заданье Бэрэн тут открыл,
Что Тингол в гневе поручил,
Наказ, невиданный досель:
За Лутиэн Тинувиэль
Он должен страшный путь пройти
И смерть в итоге обрести.
Дивясь, король ему внимал,
И с тяжким сердцем отвечал:
«Здесь ищет Тингол не камней –
Мне мнится, гибели твоей.
Заклят алмазов вечный свет
Ужасной клятвой много лет,
И Тингол знает, как и я -
Лишь Фэанора сыновья
Имеют право их хранить.
Алмаз в хранилище не скрыть,
Будь Тингол хоть верховный лорд.
Но говоришь ты, был он тверд,
И выкуп меньший никогда
Не примет он? Ну что ж, тогда
Ужасный путь перед тобой –
Избегнув Моргота, покой
Ты не найдешь: ведь в свой черед
Охота за тобой пойдет,
Гнев Фэанора сыновей:
Те будут гибели твоей
Искать всегда, коль тот огонь
Ты вложишь Тинголу в ладонь.
Знай: Кэлегорм, один из них,
И Куруфин – сейчас в моих
Живут владеньях; лорд здесь я,
Но есть у них и власть своя,
И их народ отнюдь не мал.
Лишь дружбу в нуждах мне являл
Любой из них двоих досель –
Но коль свою озвучишь цель,
Любви не явит ни один
Тебе, о Барахира сын».
Король был прав. Народ собрав
И о нужде им рассказав,
Обет свой Барахиру он
Упомянул – как был спасен
Король сим смертным от врагов
Давно средь северных холмов.
И многим он воспламенил
На битву дух; но тут вскочил
В толпе, желая слово речь,
Лорд Кэлегорм, сжимавший меч -
В глазах его огонь горел,
Бел блеск волос. Весь люд узрел
Взгляд непреклонный, как металл -
И пала тишина на зал.
«Будь друг он, тварь врага иль враг,
Эльф, смертный ли – да будет так:
Любой, кто на земле рожден –
Любовь ли, ад или закон,
Богов ли мощь иль колдовство
Вовеки не спасут его
От Фэанора сыновей,
Коль Сильмариль рукой своей
Возьмет он или утаит.
Лишь нам то право подлежит».
Он много властных слов сказал –
Как в Туне некогда звучал
Призывом глас его отца,
Так ныне сеял он в сердца
Раздор и страх; он в должный срок
Войну меж братьями предрек,
И всяк уже как будто зрел
В озерах крови груды тел –
Усобица на град падет,
Коль войско с Бэрэном пойдет;
И Дориат война сожжет,
Коль Тингол камень обретет.
И возроптал вернейших цвет
На данный королем обет,
С тоскою думая о том,
Как в земли Моргота с мечом
Им безнадежный путь держать.
То брату Куруфин под стать
Еще ужасней речь повел:
Такие чары он навел
На номов Нарога, что впредь
Никто из них не мог посметь
До Турина времен – на бой
Открыто выйти. Город свой
Они хранили из засад,
Обмакивая стрелы в яд,
Тихи, как призраки, тайком
Учились красться за врагом
И выжидать весь день, пока
Стемнеет, чтоб исподтишка
Убить, едва сгустится мгла.
Такой отныне и была
Охрана града, что забыл
Свой род высокий, честь и пыл –
Лишь Моргота остался страх,
Что Куруфин разжег в сердцах.
Так номы в день тот роковой
Отвергли лорда своего:
Не бог, мол, был его отец,
Не бог и сын. Тогда венец
С чела король пред всеми снял
И бросил вниз. К ногам упал
Нарготронда блестящий шлем.
«Я боле не король вам всем.
Вольно вам клятвы нарушать –
Свою ж намерен я сдержать.
Коль страхом не поражены
И сыну Финрода верны
Хотя бы несколько сердец –
Найду я свиту наконец,
Как нищий не уйду от врат,
Оставив здесь свой трон и град!»
Вмиг десять рядом с ним встают –
Его же дома верный люд,
Что под знаменами его
Всегда сражался до того.
Один из них, шагнув вперед,
Корону поднял и речет:
«Мой лорд, коль должно, град покинь,
Но правой власти не отринь!
Назначь наместника!» И вот
Лорд на чело венец кладет
Ородрэту: «Он твой, о брат,
Пока я не вернусь назад».
Покинул Кэлегорм совет,
С улыбкой брат за ним вослед.
Меж каменных столпов больших
Открылись тяжко створы их,
И Бэрэн был введен в тот зал,
Где Фелагунд на троне ждал.
Король приветлив с гостем был,
И долго с ним он говорил
О подвигах и о боях.
И, сев при запертых дверях,
Подробно Бэрэн рассказал
Про все – и голос задрожал,
Чуть речь о Лутиэн пошла –
Как в чудном танце та плыла,
О розах в волосах, о том,
Как пела в сумраке ночном.
Дом Тингола он описал,
Фонтанов полный светлый зал,
Где льется песня соловья
Для Мелиан и короля.
Заданье Бэрэн тут открыл,
Что Тингол в гневе поручил,
Наказ, невиданный досель:
За Лутиэн Тинувиэль
Он должен страшный путь пройти
И смерть в итоге обрести.
Дивясь, король ему внимал,
И с тяжким сердцем отвечал:
«Здесь ищет Тингол не камней –
Мне мнится, гибели твоей.
Заклят алмазов вечный свет
Ужасной клятвой много лет,
И Тингол знает, как и я -
Лишь Фэанора сыновья
Имеют право их хранить.
Алмаз в хранилище не скрыть,
Будь Тингол хоть верховный лорд.
Но говоришь ты, был он тверд,
И выкуп меньший никогда
Не примет он? Ну что ж, тогда
Ужасный путь перед тобой –
Избегнув Моргота, покой
Ты не найдешь: ведь в свой черед
Охота за тобой пойдет,
Гнев Фэанора сыновей:
Те будут гибели твоей
Искать всегда, коль тот огонь
Ты вложишь Тинголу в ладонь.
Знай: Кэлегорм, один из них,
И Куруфин – сейчас в моих
Живут владеньях; лорд здесь я,
Но есть у них и власть своя,
И их народ отнюдь не мал.
Лишь дружбу в нуждах мне являл
Любой из них двоих досель –
Но коль свою озвучишь цель,
Любви не явит ни один
Тебе, о Барахира сын».
Король был прав. Народ собрав
И о нужде им рассказав,
Обет свой Барахиру он
Упомянул – как был спасен
Король сим смертным от врагов
Давно средь северных холмов.
И многим он воспламенил
На битву дух; но тут вскочил
В толпе, желая слово речь,
Лорд Кэлегорм, сжимавший меч -
В глазах его огонь горел,
Бел блеск волос. Весь люд узрел
Взгляд непреклонный, как металл -
И пала тишина на зал.
«Будь друг он, тварь врага иль враг,
Эльф, смертный ли – да будет так:
Любой, кто на земле рожден –
Любовь ли, ад или закон,
Богов ли мощь иль колдовство
Вовеки не спасут его
От Фэанора сыновей,
Коль Сильмариль рукой своей
Возьмет он или утаит.
Лишь нам то право подлежит».
Он много властных слов сказал –
Как в Туне некогда звучал
Призывом глас его отца,
Так ныне сеял он в сердца
Раздор и страх; он в должный срок
Войну меж братьями предрек,
И всяк уже как будто зрел
В озерах крови груды тел –
Усобица на град падет,
Коль войско с Бэрэном пойдет;
И Дориат война сожжет,
Коль Тингол камень обретет.
И возроптал вернейших цвет
На данный королем обет,
С тоскою думая о том,
Как в земли Моргота с мечом
Им безнадежный путь держать.
То брату Куруфин под стать
Еще ужасней речь повел:
Такие чары он навел
На номов Нарога, что впредь
Никто из них не мог посметь
До Турина времен – на бой
Открыто выйти. Город свой
Они хранили из засад,
Обмакивая стрелы в яд,
Тихи, как призраки, тайком
Учились красться за врагом
И выжидать весь день, пока
Стемнеет, чтоб исподтишка
Убить, едва сгустится мгла.
Такой отныне и была
Охрана града, что забыл
Свой род высокий, честь и пыл –
Лишь Моргота остался страх,
Что Куруфин разжег в сердцах.
Так номы в день тот роковой
Отвергли лорда своего:
Не бог, мол, был его отец,
Не бог и сын. Тогда венец
С чела король пред всеми снял
И бросил вниз. К ногам упал
Нарготронда блестящий шлем.
«Я боле не король вам всем.
Вольно вам клятвы нарушать –
Свою ж намерен я сдержать.
Коль страхом не поражены
И сыну Финрода верны
Хотя бы несколько сердец –
Найду я свиту наконец,
Как нищий не уйду от врат,
Оставив здесь свой трон и град!»
Вмиг десять рядом с ним встают –
Его же дома верный люд,
Что под знаменами его
Всегда сражался до того.
Один из них, шагнув вперед,
Корону поднял и речет:
«Мой лорд, коль должно, град покинь,
Но правой власти не отринь!
Назначь наместника!» И вот
Лорд на чело венец кладет
Ородрэту: «Он твой, о брат,
Пока я не вернусь назад».
Покинул Кэлегорм совет,
С улыбкой брат за ним вослед.
******
[/cell][cell]
5
10
15
20
25
30
35
40
45
50
55
60
65
70
75
80
85
90
95
100
105
110
115
120
125
130
135
140
145
150
155
160
165
170
175
180
185
190
195
200
205
210
215
220
225
230
235
240
245
[/cell][cell]
An end there came, when fortune turned
and flames of Morgoth’s vengeance burned,
and all the might which he prepared
in secret in his fastness flared
and poured across the Thirsty Plain;
and armies black were in his train.
The leaguer of Angband Morgoth broke;
his enemies in fire and smoke
were scattered, and the Orcs there slew,
and slew, until the blood like dew
dripped from each cruel and crooked blade.
Then Barahir the bold did aid
with mighty spear, with shield and men,
Felagund wounded. To the fen
escaping, there they bound their troth,
and Felagund deeply swore an oath
of friendship to his kin and seed
of love and succour in time of need.
But there of Finrod’s children four
were Angrod slain and proud Egnor.
Felagund and Orodreth then
gathered the remnant of their men,
their maidens and their children fair;
forsaking war they made their lair
and cavernous hold far in the south.
On Narog’s towering bank its mouth
was opened; which they hid and veiled,
and mighty doors, that unassailed
till Túrin’s day stood vast and grim,
they built by trees o’ershadowed dim.
And with them dwelt a long time there
Curufin, and Celegorm the fair;
and a mighty folk grew neath their hands
in Narog’s secret halls and lands.
Thus Felagund in Nargothrond
still reigned, a hidden king whose bond
was sworn to Barahir the bold.
And now his son through forests cold
wandered alone as in a dream.
Esgalduin’s dark and shrouded stream
he followed, till its waters frore
were joined to Sirion, Sirion hoar,
pale silver water wide and free
rolling in splendour to the sea.
and flames of Morgoth’s vengeance burned,
and all the might which he prepared
in secret in his fastness flared
and poured across the Thirsty Plain;
and armies black were in his train.
The leaguer of Angband Morgoth broke;
his enemies in fire and smoke
were scattered, and the Orcs there slew,
and slew, until the blood like dew
dripped from each cruel and crooked blade.
Then Barahir the bold did aid
with mighty spear, with shield and men,
Felagund wounded. To the fen
escaping, there they bound their troth,
and Felagund deeply swore an oath
of friendship to his kin and seed
of love and succour in time of need.
But there of Finrod’s children four
were Angrod slain and proud Egnor.
Felagund and Orodreth then
gathered the remnant of their men,
their maidens and their children fair;
forsaking war they made their lair
and cavernous hold far in the south.
On Narog’s towering bank its mouth
was opened; which they hid and veiled,
and mighty doors, that unassailed
till Túrin’s day stood vast and grim,
they built by trees o’ershadowed dim.
And with them dwelt a long time there
Curufin, and Celegorm the fair;
and a mighty folk grew neath their hands
in Narog’s secret halls and lands.
Thus Felagund in Nargothrond
still reigned, a hidden king whose bond
was sworn to Barahir the bold.
And now his son through forests cold
wandered alone as in a dream.
Esgalduin’s dark and shrouded stream
he followed, till its waters frore
were joined to Sirion, Sirion hoar,
pale silver water wide and free
rolling in splendour to the sea.
Now Beren came unto the pools,
wide shallow meres where Sirion cools
his gathered tide beneath the stars,
ere chafed and sundered by the bars
of reedy banks a mighty fen
he feeds and drenches, plunging then
into vast chasms underground,
where many miles his way is wound.
Umboth-Muilin, Twilight Meres,
those great wide waters grey as tears
the Elves then named. Through driving rain
from thence across the Guarded Plain
the Hills of the Hunters Beren saw
with bare tops bitten bleak and raw
by western winds, but in the mist
of streaming rains that flashed and hissed
into the meres he knew there lay
beneath those hills the cloven way
of Narog, and the watchful halls
of Felagund beside the falls
of Ingwil tumbling from the wold.
An everlasting watch they hold,
the Gnomes of Nargothrond renowned,
and every hill is tower-crowned,
where wardens sleepless peer and gaze
guarding the plain and all the ways
between Narog swift and Sirion pale;
and archers whose arrows never fail
there range the woods, and secret kill
all who creep thither against their will.
his gathered tide beneath the stars,
ere chafed and sundered by the bars
of reedy banks a mighty fen
he feeds and drenches, plunging then
into vast chasms underground,
where many miles his way is wound.
Umboth-Muilin, Twilight Meres,
those great wide waters grey as tears
the Elves then named. Through driving rain
from thence across the Guarded Plain
the Hills of the Hunters Beren saw
with bare tops bitten bleak and raw
by western winds, but in the mist
of streaming rains that flashed and hissed
into the meres he knew there lay
beneath those hills the cloven way
of Narog, and the watchful halls
of Felagund beside the falls
of Ingwil tumbling from the wold.
An everlasting watch they hold,
the Gnomes of Nargothrond renowned,
and every hill is tower-crowned,
where wardens sleepless peer and gaze
guarding the plain and all the ways
between Narog swift and Sirion pale;
and archers whose arrows never fail
there range the woods, and secret kill
all who creep thither against their will.
Yet now he thrusts into that land
bearing the gleaming ring on hand
of Felagund, and oft doth cry:
‘Here comes no wandering Orc or spy,
but Beren son of Barahir
who once to Felagund was dear.’
of Felagund, and oft doth cry:
‘Here comes no wandering Orc or spy,
but Beren son of Barahir
who once to Felagund was dear.’
So ere he reached the eastward shore
of Narog, that doth foam and roar
o’er boulders black, those archers green
came round him. When the ring was seen
they bowed before him, though his plight
was poor and beggarly. Then by night
they led him northward, for no ford
nor bridge was built where Narog poured
before the gates of Nargothrond,
and friend nor foe might pass beyond.
o’er boulders black, those archers green
came round him. When the ring was seen
they bowed before him, though his plight
was poor and beggarly. Then by night
they led him northward, for no ford
nor bridge was built where Narog poured
before the gates of Nargothrond,
and friend nor foe might pass beyond.
To northward, where that stream yet young
more slender flowed, below the tongue
of foam-splashed land that Ginglith pens
when her brief golden torrent ends
and joins the Narog, there they wade.
Now swiftest journey thence they made
to Nargothrond’s sheer terraces
and dim gigantic palaces.
of foam-splashed land that Ginglith pens
when her brief golden torrent ends
and joins the Narog, there they wade.
Now swiftest journey thence they made
to Nargothrond’s sheer terraces
and dim gigantic palaces.
They came beneath a sickle moon
to doors there darkly hung and hewn
with posts and lintels of ponderous stone
and timbers huge. Now open thrown
were gaping gates, and in they strode
where Felagund on throne abode.
Fair were the words of Narog’s king
to Beren, and his wandering
and all his feuds and bitter wars
recounted soon. Behind closed doors
they sat, while Beren told his tale
of Doriath; and words him fail
recalling Lúthien dancing fair
with wild white roses in her hair,
remembering her elven voice that rung
while stars in twilight round her hung.
He spake of Thingol’s marvellous halls
by enchantment lit, where fountain falls
and ever the nightingale doth sing
to Melian and to her king.
The quest he told that Thingol laid
in scorn on him; how for love of maid
more fair than ever was born to Men,
of Tinúviel, of Lúthien,
he must essay the burning waste,
and doubtless death and torment taste.
This Felagund in wonder heard,
and heavily spoke at last this word:
‘It seems that Thingol doth desire
thy death. The everlasting fire
of those enchanted jewels all know
is cursed with an oath of endless woe,
and Fëanor’s sons alone by right
are lords and masters of their light.
He cannot hope within his hoard
to keep this gem, nor is he lord
of all the folk of Elfinesse.
And yet thou saist for nothing less
can thy return to Doriath
be purchased? Many a dreadful path
in sooth there lies before thy feet—
and after Morgoth, still a fleet
untiring hate, as I know well,
would hunt thee from heaven unto hell.
Fëanor’s sons would, if they could,
slay thee or ever thou reached his wood
or laid in Thingol’s lap that fire,
or gained at least thy sweet desire.
Lo! Celegorm and Curufin
here dwell this very realm within,
and even though I, Finrod’s son,
am king, a mighty power have won
and many of their own folk lead.
Friendship to me in every need
they yet have shown, but much I fear
that to Beren son of Barahir
mercy or love they will not show
if once thy dreadful quest they know.’
True words he spoke. For when the king
to all his people told this thing,
and spake of the oath to Barahir,
and how that mortal shield and spear
had saved them from Morgoth and from woe
on Northern battlefields long ago,
then many were kindled in their hearts
once more to battle. But up there starts
amid the throng, and loudly cries
for hearing, one with flaming eyes,
proud Celegorm with gleaming hair
and shining sword. Then all men stare
upon his stern unyielding face,
and a great hush falls upon that place.
‘Be he friend or foe, or demon wild
of Morgoth, Elf, or mortal child,
or any that here on earth may dwell,
no law, nor love, nor league of hell,
no might of Gods, no binding spell,
shall him defend from hatred fell
of Fëanor’s sons, whoso take or steal
or finding keep a Silmaril.
These we alone do claim by right,
our thrice enchanted jewels bright.’
Many wild and potent words he spoke,
and as before in Tûn awoke
his father’s voice their hearts to fire,
so now dark fear and brooding ire
he cast on them, foreboding war
of friend with friend; and pools of gore
their minds imagined lying red
in Nargothrond about the dead,
did Narog’s host with Beren go;
or haply battle, ruin, and woe
in Doriath where great Thingol reigned,
if Fëanor’s fatal jewel he gained.
And even such as were most true
to Felagund his oath did rue,
and thought with terror and despair
of seeking Morgoth in his lair
with force or guile. This Curufin
when his brother ceased did then begin
more to impress upon their minds;
and such a spell he on them binds
that never again till Túrin’s day
would Gnome of Narog in array
of open battle go to war.
With secrecy, ambush, spies and lore
of wizardry, with silent leaguer
of wild things wary, watchful, eager,
of phantom hunters, venomed darts,
and unseen stealthy creeping arts,
with padding hatred that its prey
with feet of velvet all the day
followed remorseless out of sight
and slew it unawares at night –
thus they defended Nargothrond,
and forgot their kin and solemn bond
for dread of Morgoth that the art
of Curufin set within their heart.
So would they not that angry day
King Felagund their lord obey,
but sullen murmured that Finrod
nor yet his son were as a god.
Then Felagund took off his crown
and at his feet he cast it down,
the silver helm of Nargothrond:
‘Yours ye may break, but I my bond
must keep, and kingdom here forsake.
If hearts here were that did not quake,
or that to Finrod’s son were true,
then I at least should find a few
to go with me, not like a poor
rejected beggar scorn endure,
turned from my gates to leave my town,
my people, and my realm and crown!’
Hearing these words there swiftly stood
beside him ten tried warriors good,
men of his house who had ever fought
wherever his banners had been brought.
One stooped and lifted up his crown,
and said: ‘O king, to leave this town
is now our fate, but not to lose
thy rightful lordship. Thou shalt choose
one to be steward in thy stead.’
Then Felagund upon the head
of Orodreth set it: ‘Brother mine,
till I return this crown is thine.’
Then Celegorm no more would stay,
and Curufin smiled and turned away.
with posts and lintels of ponderous stone
and timbers huge. Now open thrown
were gaping gates, and in they strode
where Felagund on throne abode.
Fair were the words of Narog’s king
to Beren, and his wandering
and all his feuds and bitter wars
recounted soon. Behind closed doors
they sat, while Beren told his tale
of Doriath; and words him fail
recalling Lúthien dancing fair
with wild white roses in her hair,
remembering her elven voice that rung
while stars in twilight round her hung.
He spake of Thingol’s marvellous halls
by enchantment lit, where fountain falls
and ever the nightingale doth sing
to Melian and to her king.
The quest he told that Thingol laid
in scorn on him; how for love of maid
more fair than ever was born to Men,
of Tinúviel, of Lúthien,
he must essay the burning waste,
and doubtless death and torment taste.
This Felagund in wonder heard,
and heavily spoke at last this word:
‘It seems that Thingol doth desire
thy death. The everlasting fire
of those enchanted jewels all know
is cursed with an oath of endless woe,
and Fëanor’s sons alone by right
are lords and masters of their light.
He cannot hope within his hoard
to keep this gem, nor is he lord
of all the folk of Elfinesse.
And yet thou saist for nothing less
can thy return to Doriath
be purchased? Many a dreadful path
in sooth there lies before thy feet—
and after Morgoth, still a fleet
untiring hate, as I know well,
would hunt thee from heaven unto hell.
Fëanor’s sons would, if they could,
slay thee or ever thou reached his wood
or laid in Thingol’s lap that fire,
or gained at least thy sweet desire.
Lo! Celegorm and Curufin
here dwell this very realm within,
and even though I, Finrod’s son,
am king, a mighty power have won
and many of their own folk lead.
Friendship to me in every need
they yet have shown, but much I fear
that to Beren son of Barahir
mercy or love they will not show
if once thy dreadful quest they know.’
True words he spoke. For when the king
to all his people told this thing,
and spake of the oath to Barahir,
and how that mortal shield and spear
had saved them from Morgoth and from woe
on Northern battlefields long ago,
then many were kindled in their hearts
once more to battle. But up there starts
amid the throng, and loudly cries
for hearing, one with flaming eyes,
proud Celegorm with gleaming hair
and shining sword. Then all men stare
upon his stern unyielding face,
and a great hush falls upon that place.
‘Be he friend or foe, or demon wild
of Morgoth, Elf, or mortal child,
or any that here on earth may dwell,
no law, nor love, nor league of hell,
no might of Gods, no binding spell,
shall him defend from hatred fell
of Fëanor’s sons, whoso take or steal
or finding keep a Silmaril.
These we alone do claim by right,
our thrice enchanted jewels bright.’
Many wild and potent words he spoke,
and as before in Tûn awoke
his father’s voice their hearts to fire,
so now dark fear and brooding ire
he cast on them, foreboding war
of friend with friend; and pools of gore
their minds imagined lying red
in Nargothrond about the dead,
did Narog’s host with Beren go;
or haply battle, ruin, and woe
in Doriath where great Thingol reigned,
if Fëanor’s fatal jewel he gained.
And even such as were most true
to Felagund his oath did rue,
and thought with terror and despair
of seeking Morgoth in his lair
with force or guile. This Curufin
when his brother ceased did then begin
more to impress upon their minds;
and such a spell he on them binds
that never again till Túrin’s day
would Gnome of Narog in array
of open battle go to war.
With secrecy, ambush, spies and lore
of wizardry, with silent leaguer
of wild things wary, watchful, eager,
of phantom hunters, venomed darts,
and unseen stealthy creeping arts,
with padding hatred that its prey
with feet of velvet all the day
followed remorseless out of sight
and slew it unawares at night –
thus they defended Nargothrond,
and forgot their kin and solemn bond
for dread of Morgoth that the art
of Curufin set within their heart.
So would they not that angry day
King Felagund their lord obey,
but sullen murmured that Finrod
nor yet his son were as a god.
Then Felagund took off his crown
and at his feet he cast it down,
the silver helm of Nargothrond:
‘Yours ye may break, but I my bond
must keep, and kingdom here forsake.
If hearts here were that did not quake,
or that to Finrod’s son were true,
then I at least should find a few
to go with me, not like a poor
rejected beggar scorn endure,
turned from my gates to leave my town,
my people, and my realm and crown!’
Hearing these words there swiftly stood
beside him ten tried warriors good,
men of his house who had ever fought
wherever his banners had been brought.
One stooped and lifted up his crown,
and said: ‘O king, to leave this town
is now our fate, but not to lose
thy rightful lordship. Thou shalt choose
one to be steward in thy stead.’
Then Felagund upon the head
of Orodreth set it: ‘Brother mine,
till I return this crown is thine.’
Then Celegorm no more would stay,
and Curufin smiled and turned away.
******
[/cell][/row]
< От составителя: фрагмент «Лэ о Лейтиан» дается в переводе Арандиля (Алана Кристиана), с сохранением оригинального написания имен через «э» («Бэрэн» и т.п.); также cохранена передача имени «Thû» как «Тху», а не «Ту», как в других текстах. Однако написание «гномий» (Gnomish=нолдорский) в строках 329 и 337 заменено мной на «номский». >
[row][cell]
250
255
260
265
270
275
280
285
290
295
300
305
310
315
320
325
330
335
340
345
350
355
360
365
370
375
380
385
390
395
400
405
410
[/cell][cell]
Двенадцать вышло их в поход;
И к северу их путь ведет.
Они с вечернею зарей
Исчезли тайною тропой.
Ни звуки труб, ни глас певцов
Не провожали храбрецов,
Безмолвно покидавших юг,
Скрыв под плащами блеск кольчуг.
Так вверх по Нарогу они
Вплоть до истока шли одни,
Где водопадов слышен плеск
И вод хрустальных льется блеск,
Тревожа Иврина стекло,
Где отражается светло
Ряд пиков бледных, как мираж –
Тенистых Гор холодный кряж
Под ледяным лицом луны.
Далёко от родной страны,
Хранимой от врагов и зла,
Теперь дорога их вела.
В лесах, укрытых тенью скал,
Немало дней отряд прождал,
Покуда облака в свой час
Не скрыли света звезд от глаз,
И песнь ветров не раздалась,
И листья мертвые, кружась,
Не полились с ветвей вокруг.
Издалека донесся вдруг
И хриплый смех, и гам, и ропот.
Все громче, ближе слышен топот,
Земля дрожит. И зрят они,
Подкравшись, красные огни,
Чьи блики на мечах горят.
То злобных орков шел отряд.
Таясь, смотрели те из мглы
На лица их – смуглы, подлы.
Над ними нетопырь кружит,
Крик филина вдогон летит,
Тревожа спящие леса.
Но вот затихли голоса,
И смех умолк, и стали звон.
И эльфы с Бэрэном вдогон
Врагам пустились, и крались
По их следам беззвучней лис,
Когда ж на отдых встали те,
То эльфы, прячась в темноте,
Пересчитали всех врагов.
Всего их тридцать у костров
Сидело. Эльфы тихо в круг
Их заключили, каждый лук
Согнул, и, целясь сквозь листву,
В тени древесной тетиву
Натягивал и молча бдел.
Ло, свистнуло двенадцать стрел,
Как отдал Фелагунд приказ.
Двенадцать орков пало враз.
Бойцы ж, отбросив луки вмиг,
С мечами бросились на них!
Настал для орков сущий ад,
Они визжат и голосят.
Был краток бой, хотя тяжел;
Никто из орков не ушел.
Вовек отряду их опять
Сей край убийством не пятнать.
Но победители грустны,
Победы песни не слышны:
Ведь знает всякий, что вовек
Столь малой шайкою в набег
Не смеют орки выходить.
Одежду с трупов сняв, зарыть
Спешили эльфы тридцать тел.
То дерзкий план, умен и смел,
Составил Фелагунд: пройти
В обличье орков часть пути.
Собрав оружие врагов,
Мечи и луки из рогов,
В премерзкий Ангбанда наряд
Оделся всяк, хоть не был рад.
Пигментом натереть пришлось
Им лица, а клочки волос
С голов у гоблинов срезать,
Крепя под шлем за прядью прядь
С искусством номским. Гадкий вид
Друг друга их почти страшит,
И уж подавно – облик свой.
То лорд их песнью колдовской
Сменил обличье у друзей:
Рот растянулся до ушей,
Под пенье уши раздались,
Клыками зубы разрослись.
И, спрятав номский свой наряд,
Они последовали в ряд
За мерзким гоблинским вождем,
Что был эльфийским королем.
И к северу их путь ведет.
Они с вечернею зарей
Исчезли тайною тропой.
Ни звуки труб, ни глас певцов
Не провожали храбрецов,
Безмолвно покидавших юг,
Скрыв под плащами блеск кольчуг.
Так вверх по Нарогу они
Вплоть до истока шли одни,
Где водопадов слышен плеск
И вод хрустальных льется блеск,
Тревожа Иврина стекло,
Где отражается светло
Ряд пиков бледных, как мираж –
Тенистых Гор холодный кряж
Под ледяным лицом луны.
Далёко от родной страны,
Хранимой от врагов и зла,
Теперь дорога их вела.
В лесах, укрытых тенью скал,
Немало дней отряд прождал,
Покуда облака в свой час
Не скрыли света звезд от глаз,
И песнь ветров не раздалась,
И листья мертвые, кружась,
Не полились с ветвей вокруг.
Издалека донесся вдруг
И хриплый смех, и гам, и ропот.
Все громче, ближе слышен топот,
Земля дрожит. И зрят они,
Подкравшись, красные огни,
Чьи блики на мечах горят.
То злобных орков шел отряд.
Таясь, смотрели те из мглы
На лица их – смуглы, подлы.
Над ними нетопырь кружит,
Крик филина вдогон летит,
Тревожа спящие леса.
Но вот затихли голоса,
И смех умолк, и стали звон.
И эльфы с Бэрэном вдогон
Врагам пустились, и крались
По их следам беззвучней лис,
Когда ж на отдых встали те,
То эльфы, прячась в темноте,
Пересчитали всех врагов.
Всего их тридцать у костров
Сидело. Эльфы тихо в круг
Их заключили, каждый лук
Согнул, и, целясь сквозь листву,
В тени древесной тетиву
Натягивал и молча бдел.
Ло, свистнуло двенадцать стрел,
Как отдал Фелагунд приказ.
Двенадцать орков пало враз.
Бойцы ж, отбросив луки вмиг,
С мечами бросились на них!
Настал для орков сущий ад,
Они визжат и голосят.
Был краток бой, хотя тяжел;
Никто из орков не ушел.
Вовек отряду их опять
Сей край убийством не пятнать.
Но победители грустны,
Победы песни не слышны:
Ведь знает всякий, что вовек
Столь малой шайкою в набег
Не смеют орки выходить.
Одежду с трупов сняв, зарыть
Спешили эльфы тридцать тел.
То дерзкий план, умен и смел,
Составил Фелагунд: пройти
В обличье орков часть пути.
Собрав оружие врагов,
Мечи и луки из рогов,
В премерзкий Ангбанда наряд
Оделся всяк, хоть не был рад.
Пигментом натереть пришлось
Им лица, а клочки волос
С голов у гоблинов срезать,
Крепя под шлем за прядью прядь
С искусством номским. Гадкий вид
Друг друга их почти страшит,
И уж подавно – облик свой.
То лорд их песнью колдовской
Сменил обличье у друзей:
Рот растянулся до ушей,
Под пенье уши раздались,
Клыками зубы разрослись.
И, спрятав номский свой наряд,
Они последовали в ряд
За мерзким гоблинским вождем,
Что был эльфийским королем.
В пути на север повстречать
Случилось эльфам орков рать;
Придали те отваги им,
Салютовав им, как своим.
И вот остался за спиной
Белерианд. Живой струей
Там юный Сирион бежал,
Водою бледной орошал
Лес Таур-на-Фуин, Смерти Тень,
Где мгла да чахлых сосен сень,
И тьма к востоку все ползет,
А с запада стеной встает
И вечно хмурится в ответ
Кряж серых гор, что застит свет.
Там остров-холм стоял один,
Как камень, брошен средь долин
С высоких гор в седой дали,
Когда гиганты бой вели.
Кольцом рекою окружен,
Делил поток на части он,
В нем гроты Сирион точил,
И к берегам иным стремил
Свой вольный бег, свиреп и горд.
Здесь прежде был эльфийский форт;
Красив остался он и днесь,
Но злобой был пронизан весь,
В Белерианд направив взгляд
И в землю горшую стократ –
На север, где вдали видна
Пустыня, засухи страна,
Край пыльных дюн, широк и наг.
За ним едва рассмотрит зрак
Нависшую, как туча, тьму
Над Тангородримом в дыму.
Теперь принадлежал тот форт
Владыке злому; этот лорд
Дорогу из земель благих
Стерег огнем очей своих.
Он звался Тху; из рода в род
В дни поздние его народ,
Склоняясь, чтил как божество,
И храмы строил в честь него.
Пока пора та не пришла,
Тху первым был у Лорда Зла;
Он звался - Господин Волков,
Чей вой троился средь холмов;
Он сети черных чар сплетал
И волшебством повелевал
Войсками духов и теней,
И злых чудовищ древних дней,
Плодов проклятых тварей зла.
И рать ужасная несла
Смерть для хозяина врагов:
Вервольфы с Острова Волков.
Придали те отваги им,
Салютовав им, как своим.
И вот остался за спиной
Белерианд. Живой струей
Там юный Сирион бежал,
Водою бледной орошал
Лес Таур-на-Фуин, Смерти Тень,
Где мгла да чахлых сосен сень,
И тьма к востоку все ползет,
А с запада стеной встает
И вечно хмурится в ответ
Кряж серых гор, что застит свет.
Там остров-холм стоял один,
Как камень, брошен средь долин
С высоких гор в седой дали,
Когда гиганты бой вели.
Кольцом рекою окружен,
Делил поток на части он,
В нем гроты Сирион точил,
И к берегам иным стремил
Свой вольный бег, свиреп и горд.
Здесь прежде был эльфийский форт;
Красив остался он и днесь,
Но злобой был пронизан весь,
В Белерианд направив взгляд
И в землю горшую стократ –
На север, где вдали видна
Пустыня, засухи страна,
Край пыльных дюн, широк и наг.
За ним едва рассмотрит зрак
Нависшую, как туча, тьму
Над Тангородримом в дыму.
Теперь принадлежал тот форт
Владыке злому; этот лорд
Дорогу из земель благих
Стерег огнем очей своих.
Он звался Тху; из рода в род
В дни поздние его народ,
Склоняясь, чтил как божество,
И храмы строил в честь него.
Пока пора та не пришла,
Тху первым был у Лорда Зла;
Он звался - Господин Волков,
Чей вой троился средь холмов;
Он сети черных чар сплетал
И волшебством повелевал
Войсками духов и теней,
И злых чудовищ древних дней,
Плодов проклятых тварей зла.
И рать ужасная несла
Смерть для хозяина врагов:
Вервольфы с Острова Волков.
Взгляд Тху отряд не пропустил,
Хоть те таились что есть сил,
Держась у скал, в лесной тени.
Узнать желая, кто они,
Волкам велел он привести
Тех орков странных, что с пути
К нему с докладом не свернут,
Как оркам всем пристало тут,
К тому ж, боясь, идут тайком.
Сам Тху на башне ждал, и в нем
Всё подозрения росли,
Пока отряд к нему вели.
Кольцом волков окружены,
Далёко от родной страны,
Боясь того, что впереди,
Ступали те с тоской в груди
На мост скорбей; под сень ворот
Их нежеланный путь ведет,
На Остров Чар, и в темный зал,
Где черно-красный трон стоял.
[/cell][cell]Держась у скал, в лесной тени.
Узнать желая, кто они,
Волкам велел он привести
Тех орков странных, что с пути
К нему с докладом не свернут,
Как оркам всем пристало тут,
К тому ж, боясь, идут тайком.
Сам Тху на башне ждал, и в нем
Всё подозрения росли,
Пока отряд к нему вели.
Кольцом волков окружены,
Далёко от родной страны,
Боясь того, что впереди,
Ступали те с тоской в груди
На мост скорбей; под сень ворот
Их нежеланный путь ведет,
На Остров Чар, и в темный зал,
Где черно-красный трон стоял.
250
255
260
265
270
275
280
285
290
295
300
305
310
315
320
325
330
335
340
345
350
355
360
365
370
375
380
385
390
395
400
405
410
[/cell][cell]
Thus twelve alone there ventured forth
from Nargothrond, and to the North
they turned their silent secret way,
and vanished in the fading day.
No trumpet sounds, no voice there sings,
as robed in mail of cunning rings
now blackened dark with helmets grey
and sombre cloaks they steal away.
Far-journeying Narog’s leaping course
they followed till they found his source,
the flickering falls, whose freshets sheer
a glimmering goblet glassy-clear
with crystal waters fill that shake
and quiver down from Ivrin’s lake,
from Ivrin’s mere that mirrors dim
the pallid faces bare and grim
of Shadowy Mountains neath the moon.
Now far beyond the realm immune
from Orc and demon and the dread
of Morgoth’s might their ways had led.
In woods o’er shadowed by the heights
they watched and waited many nights,
till on a time when hurrying cloud
did moon and constellation shroud,
and winds of autumn’s wild beginning
soughed in the boughs, and leaves went spinning
down the dark eddies rustling soft,
they heard a murmur hoarsely waft
from far, a croaking laughter coming;
now louder; now they heard the drumming
of hideous stamping feet that tramp
the weary earth. Then many a lamp
of sullen red they saw draw near,
swinging, and glistening on spear
and scimitar. There hidden nigh
they saw a band of Orcs go by
with goblin faces swart and foul.
Bats were about them, and the owl,
the ghostly forsaken night-bird cried
from trees above. The voices died,
the laughter like clash of stone and steel
passed and faded. At their heel
the Elves and Beren crept more soft
than foes stealing through a croft
in search of prey. Thus to the camp
lit by flickering fire and lamp
they stole, and counted sitting there
full thirty Orcs in the red flare
of burning wood. Without a sound
they one by one stood silent round,
each in the shadow of a tree;
each slowly, grimly, secretly
bent then his bow and drew the string.
Hark! how they sudden twang and sing,
when Felagund lets forth a cry;
and twelve Orcs sudden fall and die.
Then forth they leap casting their bows.
Out their bright swords, and swift their blows!
The stricken Orcs now shriek and yell
as lost things deep in lightless hell.
Battle there is beneath the trees
bitter and swift, but no Orc flees;
there left their lives that wandering band
and stained no more the sorrowing land
with rape and murder. Yet no song
of joy, or triumph over wrong,
the Elves there sang. In peril sore
they were, for never alone to war
so small an Orc-band went, they knew.
Swiftly the raiment off they drew
and cast the corpses in a pit.
This desperate counsel had the wit
of Felagund for them devised:
as Orcs his comrades he disguised.
The poisoned spears, the bows of horn,
the crooked swords their foes had borne
they took; and loathing each him clad
in Angband’s raiment foul and sad.
They smeared their hands and faces fair
with pigment dark; the matted hair
all lank and black from goblin head
they shore, and joined it thread by thread
with Gnomish skill. As each one leers
at each dismayed, about his ears
he hangs it noisome, shuddering.
Then Felagund a spell did sing
of changing and of shifting shape;
their ears grew hideous, and agape
their mouths did start, and like a fang
each tooth became, as slow he sang.
Their Gnomish raiment then they hid
and one by one behind him slid,
behind a foul and goblin thing
that once was elven-fair and king.
from Nargothrond, and to the North
they turned their silent secret way,
and vanished in the fading day.
No trumpet sounds, no voice there sings,
as robed in mail of cunning rings
now blackened dark with helmets grey
and sombre cloaks they steal away.
Far-journeying Narog’s leaping course
they followed till they found his source,
the flickering falls, whose freshets sheer
a glimmering goblet glassy-clear
with crystal waters fill that shake
and quiver down from Ivrin’s lake,
from Ivrin’s mere that mirrors dim
the pallid faces bare and grim
of Shadowy Mountains neath the moon.
Now far beyond the realm immune
from Orc and demon and the dread
of Morgoth’s might their ways had led.
In woods o’er shadowed by the heights
they watched and waited many nights,
till on a time when hurrying cloud
did moon and constellation shroud,
and winds of autumn’s wild beginning
soughed in the boughs, and leaves went spinning
down the dark eddies rustling soft,
they heard a murmur hoarsely waft
from far, a croaking laughter coming;
now louder; now they heard the drumming
of hideous stamping feet that tramp
the weary earth. Then many a lamp
of sullen red they saw draw near,
swinging, and glistening on spear
and scimitar. There hidden nigh
they saw a band of Orcs go by
with goblin faces swart and foul.
Bats were about them, and the owl,
the ghostly forsaken night-bird cried
from trees above. The voices died,
the laughter like clash of stone and steel
passed and faded. At their heel
the Elves and Beren crept more soft
than foes stealing through a croft
in search of prey. Thus to the camp
lit by flickering fire and lamp
they stole, and counted sitting there
full thirty Orcs in the red flare
of burning wood. Without a sound
they one by one stood silent round,
each in the shadow of a tree;
each slowly, grimly, secretly
bent then his bow and drew the string.
Hark! how they sudden twang and sing,
when Felagund lets forth a cry;
and twelve Orcs sudden fall and die.
Then forth they leap casting their bows.
Out their bright swords, and swift their blows!
The stricken Orcs now shriek and yell
as lost things deep in lightless hell.
Battle there is beneath the trees
bitter and swift, but no Orc flees;
there left their lives that wandering band
and stained no more the sorrowing land
with rape and murder. Yet no song
of joy, or triumph over wrong,
the Elves there sang. In peril sore
they were, for never alone to war
so small an Orc-band went, they knew.
Swiftly the raiment off they drew
and cast the corpses in a pit.
This desperate counsel had the wit
of Felagund for them devised:
as Orcs his comrades he disguised.
The poisoned spears, the bows of horn,
the crooked swords their foes had borne
they took; and loathing each him clad
in Angband’s raiment foul and sad.
They smeared their hands and faces fair
with pigment dark; the matted hair
all lank and black from goblin head
they shore, and joined it thread by thread
with Gnomish skill. As each one leers
at each dismayed, about his ears
he hangs it noisome, shuddering.
Then Felagund a spell did sing
of changing and of shifting shape;
their ears grew hideous, and agape
their mouths did start, and like a fang
each tooth became, as slow he sang.
Their Gnomish raiment then they hid
and one by one behind him slid,
behind a foul and goblin thing
that once was elven-fair and king.
Northward they went; and Orcs they met
who passed, nor did their going let,
but hailed them in greeting; and more bold
they grew as past the long miles rolled.
At length they came with weary feet
beyond Beleriand. They found the fleet
young waters, rippling, silver-pale
of Sirion hurrying through that vale
where Taur-na-Fuin, Deadly Night,
the trackless forest’s pine-clad height,
falls dark forbidding slowly down
upon the east, while westward frown
the northward-bending Mountains grey
and bar the westering light of day.
An isléd hill there stood alone
amid the valley, like a stone
rolled from the mountains vast
when giants in tumult hurtled past.
Around its feet the river looped
a stream divided, that had scooped
the hanging edges into caves.
There briefly shuddered Sirion’s waves
and ran to other shores more clean.
An elven watchtower had it been,
and strong it was, and still was fair;
but now did grim with menace stare
one way to pale Beleriand,
the other to that mournful land
beyond the valley’s northern mouth.
Thence could be glimpsed the fields of drouth,
the dusty dunes, the desert wide;
and further far could be descried
the brooding cloud that hangs and lowers
on Thangorodrim’s thunderous towers.
Now in that hill was the abode
of one most evil; and the road
that from Beleriand thither came
he watched with sleepless eyes of flame.
Men called him Thû, and as a god
in after days beneath his rod
bewildered bowed to him, and made
his ghastly temples in the shade.
Not yet by Men enthralled adored,
now was he Morgoth’s mightiest lord,
Master of Wolves, whose shivering howl
for ever echoed in the hills, and foul
enchantments and dark sigaldry
did weave and wield. In glamoury
that necromancer held his hosts
of phantoms and of wandering ghosts,
of misbegotten or spell-wronged
monsters that about him thronged,
working his bidding dark and vile:
the werewolves of the Wizard’s Isle.
but hailed them in greeting; and more bold
they grew as past the long miles rolled.
At length they came with weary feet
beyond Beleriand. They found the fleet
young waters, rippling, silver-pale
of Sirion hurrying through that vale
where Taur-na-Fuin, Deadly Night,
the trackless forest’s pine-clad height,
falls dark forbidding slowly down
upon the east, while westward frown
the northward-bending Mountains grey
and bar the westering light of day.
An isléd hill there stood alone
amid the valley, like a stone
rolled from the mountains vast
when giants in tumult hurtled past.
Around its feet the river looped
a stream divided, that had scooped
the hanging edges into caves.
There briefly shuddered Sirion’s waves
and ran to other shores more clean.
An elven watchtower had it been,
and strong it was, and still was fair;
but now did grim with menace stare
one way to pale Beleriand,
the other to that mournful land
beyond the valley’s northern mouth.
Thence could be glimpsed the fields of drouth,
the dusty dunes, the desert wide;
and further far could be descried
the brooding cloud that hangs and lowers
on Thangorodrim’s thunderous towers.
Now in that hill was the abode
of one most evil; and the road
that from Beleriand thither came
he watched with sleepless eyes of flame.
Men called him Thû, and as a god
in after days beneath his rod
bewildered bowed to him, and made
his ghastly temples in the shade.
Not yet by Men enthralled adored,
now was he Morgoth’s mightiest lord,
Master of Wolves, whose shivering howl
for ever echoed in the hills, and foul
enchantments and dark sigaldry
did weave and wield. In glamoury
that necromancer held his hosts
of phantoms and of wandering ghosts,
of misbegotten or spell-wronged
monsters that about him thronged,
working his bidding dark and vile:
the werewolves of the Wizard’s Isle.
From Thû their coming was not hid
and though beneath the eaves they slid
of the forest’s gloomy-hanging boughs,
he saw them afar, and wolves did rouse:
‘Go! fetch me those sneaking Orcs,’ he said,
‘that fare thus strangely, as if in dread,
and do not come, as all Orcs use
and are commanded, to bring me news
of all their deeds, to me, to Thû.’
From his tower he gazed, and in him grew
suspicion and a brooding thought,
waiting, leering, till they were brought.
Now ringed about with wolves they stand,
and fear their doom. Alas! the land,
the land of Narog left behind!
Foreboding evil weights their mind,
as downcast, halting, they must go
and cross the stony bridge of woe
to Wizard’s Isle, and to the throne
there fashioned of blood-darkened stone.
[/cell][/row]of the forest’s gloomy-hanging boughs,
he saw them afar, and wolves did rouse:
‘Go! fetch me those sneaking Orcs,’ he said,
‘that fare thus strangely, as if in dread,
and do not come, as all Orcs use
and are commanded, to bring me news
of all their deeds, to me, to Thû.’
From his tower he gazed, and in him grew
suspicion and a brooding thought,
waiting, leering, till they were brought.
Now ringed about with wolves they stand,
and fear their doom. Alas! the land,
the land of Narog left behind!
Foreboding evil weights their mind,
as downcast, halting, they must go
and cross the stony bridge of woe
to Wizard’s Isle, and to the throne
there fashioned of blood-darkened stone.
Этот сюжет перекликается с эпизодом из «Властелина Колец», когда Фродо и Сэм надевают орочьи кольчуги. Схожесть так же и в обстоятельствах похода — небольшой отряд отправляется в земли под властью Тени для выполнения практически безнадёжной миссии.
Не думаю, что Профессор сделал тут сознательную отсылку — но совпадение очень интересное, как мне кажется.
< От составителя: фрагмент «Лэ о Лейтиан» дается в переводе Арандиля (Алана Кристиана), с сохранением оригинального написания имен через «э» («Бэрэн» и т.п.); также cохранена передача имени «Thû» как «Тху», а не «Ту», как в других текстах. Однако написание «гномы» (Gnomes=нолдор) в строке 516 написание «гномы» изменено мной на «номы». >
[row][cell]
415
420
425
430
435
440
445
450
455
460
465
470
475
480
485
490
500*
505
510
515
520
525
530
535
540
545
550
555
[/cell][cell]
* В строках 490-500 сбой нумерации присутствует в оригинале. – Примечание составителя.
На этом оканчивается Песнь VII. Теперь я возвращаюсь ко "Квенте" и продолжаю со слов «Долго пытали их в подземельях Ту, но ни один не выдал другого», которыми завершается предыдущий отрывок (с. 110); и следом за "Квентой", как и в предыдущий раз, я размещаю во многом отличающийся от нее фрагмент из "Лэ".
– Где вы бывали? Что повидали?
– В эльфийской земле; она во мгле,
Там слезы текут, реки крови бегут,
Там мы бывали, все это видали.
Мы тридцать убили и в яму свалили,
В глубокий ров. Там уханье сов,
Там враны кричат, где прошел наш отряд.
– Ну что ж, рабы, ответьте мне,
Что происходит в той стране?
Нарготронд как? Кто правит в нем?
Вы проходили тем путем?
– Мы лишь к границам подошли.
Знай, Фелагунд – лорд той земли.
– А слышали ль – в отлучке он,
И Кэлегорм там занял трон?
– Неправда! Коль в отлучке он,
Ородрэту оставлен трон.
– Остр слух ваш – все узнать смогли,
Не преступив границ земли!
Скажите же, как вас зовут,
И кто ваш вождь, мой храбрый люд?
– Нереб и Дунгалеф – вожди,
И десять с нами. Впереди
Во тьме пещер лежит наш дом.
Чрез пустошь в спешке мы идем:
Вождь Болдог нас день ото дня
Ждет средь подземного огня.
– В эльфийской земле; она во мгле,
Там слезы текут, реки крови бегут,
Там мы бывали, все это видали.
Мы тридцать убили и в яму свалили,
В глубокий ров. Там уханье сов,
Там враны кричат, где прошел наш отряд.
– Ну что ж, рабы, ответьте мне,
Что происходит в той стране?
Нарготронд как? Кто правит в нем?
Вы проходили тем путем?
– Мы лишь к границам подошли.
Знай, Фелагунд – лорд той земли.
– А слышали ль – в отлучке он,
И Кэлегорм там занял трон?
– Неправда! Коль в отлучке он,
Ородрэту оставлен трон.
– Остр слух ваш – все узнать смогли,
Не преступив границ земли!
Скажите же, как вас зовут,
И кто ваш вождь, мой храбрый люд?
– Нереб и Дунгалеф – вожди,
И десять с нами. Впереди
Во тьме пещер лежит наш дом.
Чрез пустошь в спешке мы идем:
Вождь Болдог нас день ото дня
Ждет средь подземного огня.
– Я слышал, Болдог в схватке пал,
Он у пределов воевал
Страны лесной, где власть простер
Над жалким людом Тингол-вор.
То Дориат. Известно ль вам
О Лутиэн, живущей там?
Она мила, бела, нежна.
Та крошка Морготу нужна.
Был Болдог там – он мертв сейчас.
Дивлюсь, что не было с ним вас!
Страны лесной, где власть простер
Над жалким людом Тингол-вор.
То Дориат. Известно ль вам
О Лутиэн, живущей там?
Она мила, бела, нежна.
Та крошка Морготу нужна.
Был Болдог там – он мертв сейчас.
Дивлюсь, что не было с ним вас!
Я вижу, Нереб помрачнел?
Неужто Лутиэн удел
Его ни капли не смешит –
Как лорд наш деву сокрушит,
И грязь раздавит чистоту,
Свет обратится в темноту?
Его ни капли не смешит –
Как лорд наш деву сокрушит,
И грязь раздавит чистоту,
Свет обратится в темноту?
Кто ваш хозяин – тьма иль свет?
Кого сильнее в мире нет?
Кто властелин князей земных,
Колец даритель золотых?
Кто – вседержитель, царь земной?
Кто отнял у богов покой?
Причин кривиться нет у вас!
И вот вам, орки, мой приказ:
Обеты повторить свои.
«Смерть свету, истине, любви!
Проклятье звездам и луне!
Да сгинет солнце, и извне
На Манвэ с Вардой тьма падет!
Начало ненависть кладет,
И будь во зле конец всему,
Все – в стон морей, навек во тьму!»
Но верный эльф иль человек
Не повторит сего вовек.
И Бэрэн прошептал своим:
«Да кто есть Тху? Не перед ним
У нас долги; он на пути,
А нам давно пора идти».
Кто властелин князей земных,
Колец даритель золотых?
Кто – вседержитель, царь земной?
Кто отнял у богов покой?
Причин кривиться нет у вас!
И вот вам, орки, мой приказ:
Обеты повторить свои.
«Смерть свету, истине, любви!
Проклятье звездам и луне!
Да сгинет солнце, и извне
На Манвэ с Вардой тьма падет!
Начало ненависть кладет,
И будь во зле конец всему,
Все – в стон морей, навек во тьму!»
Но верный эльф иль человек
Не повторит сего вовек.
И Бэрэн прошептал своим:
«Да кто есть Тху? Не перед ним
У нас долги; он на пути,
А нам давно пора идти».
Тху рассмеялся: «Потерпеть
Прошу чуть-чуть: хочу лишь спеть
Я на прощание для вас».
К ним обратил он угли глаз,
И полог черной тьмы упал,
Лишь взгляда Тху огонь пылал,
И в удушающем дыму
Их прожигал сквозь марь и тьму.
Я на прощание для вас».
К ним обратил он угли глаз,
И полог черной тьмы упал,
Лишь взгляда Тху огонь пылал,
И в удушающем дыму
Их прожигал сквозь марь и тьму.
В той песне колдовство плелось -
Предательство, пронзанье сквозь,
Измена, вглубь проникновенье.
Но Фелагунд, лишь на мгновенье
Качнувшись – начал песнь боренья
С превосходящей силой вражьей,
Терпенья, стойкости, бесстрашья,
Спасенья, верности и воли,
Смен формы, облегченья боли:
Раскрыты двери, западня
Пуста, и рвется цепь, звеня.
Измена, вглубь проникновенье.
Но Фелагунд, лишь на мгновенье
Качнувшись – начал песнь боренья
С превосходящей силой вражьей,
Терпенья, стойкости, бесстрашья,
Спасенья, верности и воли,
Смен формы, облегченья боли:
Раскрыты двери, западня
Пуста, и рвется цепь, звеня.
В боренье колдовской мотив
Все рос и бился, как прилив,
Заклятья Тху вздымался шквал,
И Фелагунд, борясь, призвал
Все силы края Эльфинесс.
И зазвенел далекий лес
Нарготронда от трелей птиц,
И шорох моря у границ
В жемчужном западном песке
Стал будто слышен вдалеке.
Но Валинор покрыла мгла,
И кровь обильно потекла –
С мечом явилась номов рать
У Пенных Всадников забрать
Их белоснежные суда.
Стон ветра слышен, скрежет льда,
И вой волков, и грай ворон,
И в Ангбанде несчастных стон,
И рев валов седой воды.
Рев нарастает, валит дым,
Гром грянул, пламень воспылал -
И наземь Фелагунд упал.
Всяк прежний вид обрел тотчас,
Вновь светлолиц и ясноглаз,
Исчез и орочий оскал.
Так в руки Тху отряд попал.
И вот темнице, рок кляня,
Они лежали без огня,
В оковах злых, терзавших плоть,
В сетях, чьих чар не побороть,
И в душах их – унынья мрак.
Но Фелагунда чары враг
Сумел разрушить не сполна:
Сокрыты цель и имена.
И Тху в тюрьме их посетил,
Ужасной смерти, он грозил,
По очереди их предаст,
Пока один ответ не даст.
Тху будет слать волков во тьму
Их пожирать по одному,
У прочих на глазах, и вот
Останется последний. Ждет
Его удел страшней стократ –
Он в место пыток будет взят,
И в муки медленном огне
Гореть он будет в глубине,
Покуда не заговорит.
Тху исполняет, чем грозит.
И вспыхивал за разом раз
Во тьме огонь горящих глаз,
А дальше – крики в темноте,
И чавканье, и хруст костей,
И запах крови… Но своих
Не предал ни один из них.
[/cell][cell]Заклятья Тху вздымался шквал,
И Фелагунд, борясь, призвал
Все силы края Эльфинесс.
И зазвенел далекий лес
Нарготронда от трелей птиц,
И шорох моря у границ
В жемчужном западном песке
Стал будто слышен вдалеке.
Но Валинор покрыла мгла,
И кровь обильно потекла –
С мечом явилась номов рать
У Пенных Всадников забрать
Их белоснежные суда.
Стон ветра слышен, скрежет льда,
И вой волков, и грай ворон,
И в Ангбанде несчастных стон,
И рев валов седой воды.
Рев нарастает, валит дым,
Гром грянул, пламень воспылал -
И наземь Фелагунд упал.
Всяк прежний вид обрел тотчас,
Вновь светлолиц и ясноглаз,
Исчез и орочий оскал.
Так в руки Тху отряд попал.
И вот темнице, рок кляня,
Они лежали без огня,
В оковах злых, терзавших плоть,
В сетях, чьих чар не побороть,
И в душах их – унынья мрак.
Но Фелагунда чары враг
Сумел разрушить не сполна:
Сокрыты цель и имена.
И Тху в тюрьме их посетил,
Ужасной смерти, он грозил,
По очереди их предаст,
Пока один ответ не даст.
Тху будет слать волков во тьму
Их пожирать по одному,
У прочих на глазах, и вот
Останется последний. Ждет
Его удел страшней стократ –
Он в место пыток будет взят,
И в муки медленном огне
Гореть он будет в глубине,
Покуда не заговорит.
Тху исполняет, чем грозит.
И вспыхивал за разом раз
Во тьме огонь горящих глаз,
А дальше – крики в темноте,
И чавканье, и хруст костей,
И запах крови… Но своих
Не предал ни один из них.
415
420
425
430
435
440
445
450
455
460
465
470
475
480
485
490
500*
505
510
515
520
525
530
535
540
545
550
555
[/cell][cell]
‘Where have ye been? What have ye seen?’
‘In Elfinesse; and tears and distress,
the fire blowing and the blood flowing,
these have we seen, there have we been.
Thirty we slew and their bodies threw
in a dark pit. The ravens sit
and the owl cries where our swath lies.’
‘Come, tell me true, O Morgoth’s thralls,
what then in Elfinesse befalls?
What of Nargothrond? Who reigneth there?
Into that realm did your feet dare?’
‘Only its borders did we dare.
There reigns King Felagund the fair.’
‘Then heard ye not that he is gone,
that Celegorm sits his throne upon?’
‘That is not true! If he is gone,
then Orodreth sits his throne upon.’
‘Sharp are your ears, swift have they got
tidings of realms ye entered not!
What are your names, O spearmen bold?
Who your captain, ye have not told.’
‘Nereb and Dungalef and warriors ten,
so we are called, and dark our den
under the mountains. Over the waste
we march on an errand of need and haste.
Boldog the captain awaits us there
where fires from under smoke and flare.’
‘In Elfinesse; and tears and distress,
the fire blowing and the blood flowing,
these have we seen, there have we been.
Thirty we slew and their bodies threw
in a dark pit. The ravens sit
and the owl cries where our swath lies.’
‘Come, tell me true, O Morgoth’s thralls,
what then in Elfinesse befalls?
What of Nargothrond? Who reigneth there?
Into that realm did your feet dare?’
‘Only its borders did we dare.
There reigns King Felagund the fair.’
‘Then heard ye not that he is gone,
that Celegorm sits his throne upon?’
‘That is not true! If he is gone,
then Orodreth sits his throne upon.’
‘Sharp are your ears, swift have they got
tidings of realms ye entered not!
What are your names, O spearmen bold?
Who your captain, ye have not told.’
‘Nereb and Dungalef and warriors ten,
so we are called, and dark our den
under the mountains. Over the waste
we march on an errand of need and haste.
Boldog the captain awaits us there
where fires from under smoke and flare.’
‘Boldog, I heard, was lately slain
warring on the borders of that domain
where Robber Thingol and outlaw folk
cringe and crawl beneath elm and oak
in drear Doriath. Heard ye not then
of that pretty fay, of Lúthien?
Her body is fair, very white and fair.
Morgoth would possess her in his lair.
Boldog he sent, but Boldog was slain:
strange ye were not in Boldog’s train.
where Robber Thingol and outlaw folk
cringe and crawl beneath elm and oak
in drear Doriath. Heard ye not then
of that pretty fay, of Lúthien?
Her body is fair, very white and fair.
Morgoth would possess her in his lair.
Boldog he sent, but Boldog was slain:
strange ye were not in Boldog’s train.
Nereb looks fierce, his frown is grim.
Little Lúthien! What troubles him?
Why laughs he not to think of his lord
crushing a maiden in his hoard,
that foul should be what once was clean,
that dark should be where light has been?
Why laughs he not to think of his lord
crushing a maiden in his hoard,
that foul should be what once was clean,
that dark should be where light has been?
Whom do ye serve, Light or Mirk?
Who is the maker of mightiest work?
Who is the king of earthly kings,
the greatest giver of gold and rings?
Who is the master of the wide earth?
Who despoiled them of their mirth,
the greedy Gods! Repeat your vows,
Orcs of Bauglir! Do not bend your brows!
Death to light, to law, to love!
Cursed be moon and stars above!
May darkness everlasting old
that waits outside in surges cold
drown Manwë, Varda, and the sun!
May all in hatred be begun
and all in evil ended be,
in the moaning of the endless Sea!’
But no true Man nor Elf yet free
would ever speak that blasphemy,
and Beren muttered: ‘Who is Thû
to hinder work that is to do?
Him we serve not, nor to him owe
obeisance, and we now would go.’
Who is the king of earthly kings,
the greatest giver of gold and rings?
Who is the master of the wide earth?
Who despoiled them of their mirth,
the greedy Gods! Repeat your vows,
Orcs of Bauglir! Do not bend your brows!
Death to light, to law, to love!
Cursed be moon and stars above!
May darkness everlasting old
that waits outside in surges cold
drown Manwë, Varda, and the sun!
May all in hatred be begun
and all in evil ended be,
in the moaning of the endless Sea!’
But no true Man nor Elf yet free
would ever speak that blasphemy,
and Beren muttered: ‘Who is Thû
to hinder work that is to do?
Him we serve not, nor to him owe
obeisance, and we now would go.’
Thû laughed: ‘Patience! Not very long
shall ye abide. But first a song
I will sing to you, to ears intent.’
Then his flaming eyes he on them bent
and darkness black fell round them all.
Only they saw as through a pall
of eddying smoke those eyes profound
in which their senses choked and drowned.
I will sing to you, to ears intent.’
Then his flaming eyes he on them bent
and darkness black fell round them all.
Only they saw as through a pall
of eddying smoke those eyes profound
in which their senses choked and drowned.
He chanted a song of wizardry,
of piercing, opening, of treachery,
revealing, uncovering, betraying.
Then sudden Felagund there swaying
sang in answer a song of staying,
resisting, battling against power,
of secrets kept, strength like a tower,
and trust unbroken, freedom, escape;
of changing and of shifting shape,
of snares eluded, broken traps,
the prison opening, the chain that snaps.
revealing, uncovering, betraying.
Then sudden Felagund there swaying
sang in answer a song of staying,
resisting, battling against power,
of secrets kept, strength like a tower,
and trust unbroken, freedom, escape;
of changing and of shifting shape,
of snares eluded, broken traps,
the prison opening, the chain that snaps.
Backwards and forwards swayed their song.
Reeling and foundering, as ever more strong
Thû’s chanting swelled, Felagund fought,
and all the magic and might he brought
of Elfinesse into his words.
Softly in the gloom they heard the birds
singing afar in Nargothrond,
the sighing of the sea beyond,
beyond the western world, on sand,
on sand of pearls in Elvenland.
Then the gloom gathered: darkness growing
in Valinor, the red blood flowing
beside the sea, where the Gnomes slew
the Foamriders, and stealing drew
their white ships with their white sails
from lamplit havens. The wind wails.
The wolf howls. The ravens flee.
The ice mutters in the mouths of the sea.
The captives sad in Angband mourn.
Thunder rumbles, the fires burn,
a vast smoke gushes out, a roar—
and Felagund swoons upon the floor.
Behold! they are in their own fair shape,
fairskinned, brighteyed. No longer gape
Orclike their mouths; and now they stand
betrayed into the wizard’s hand.
Thus came they unhappy into woe,
to dungeons no hope nor glimmer know,
where chained in chains that eat the flesh
and woven in webs of strangling mesh
they lay forgotten, in despair.
Yet not all unavailing were
the spells of Felagund; for Thû
neither their names nor purpose knew.
These much he pondered and bethought,
and in their woeful chains them sought,
and threatened all with dreadful death,
if one would not with traitor’s breath
reveal this knowledge. Wolves should come
and slow devour them one by one
before the others’ eyes, and last
should one alone be left aghast,
then in a place of horror hung
with anguish should his limbs be wrung,
in the bowels of the earth be slow
endlessly, cruelly, put to woe
and torment, till he all declared.
Even as he threatened, so it fared.
From time to time in the eyeless dark
two eyes would grow, and they would hark
to frightful cries, and then a sound
of rending, a slavering on the ground,
and blood flowing they would smell.
But none would yield, and none would tell.
[/cell][/row]Thû’s chanting swelled, Felagund fought,
and all the magic and might he brought
of Elfinesse into his words.
Softly in the gloom they heard the birds
singing afar in Nargothrond,
the sighing of the sea beyond,
beyond the western world, on sand,
on sand of pearls in Elvenland.
Then the gloom gathered: darkness growing
in Valinor, the red blood flowing
beside the sea, where the Gnomes slew
the Foamriders, and stealing drew
their white ships with their white sails
from lamplit havens. The wind wails.
The wolf howls. The ravens flee.
The ice mutters in the mouths of the sea.
The captives sad in Angband mourn.
Thunder rumbles, the fires burn,
a vast smoke gushes out, a roar—
and Felagund swoons upon the floor.
Behold! they are in their own fair shape,
fairskinned, brighteyed. No longer gape
Orclike their mouths; and now they stand
betrayed into the wizard’s hand.
Thus came they unhappy into woe,
to dungeons no hope nor glimmer know,
where chained in chains that eat the flesh
and woven in webs of strangling mesh
they lay forgotten, in despair.
Yet not all unavailing were
the spells of Felagund; for Thû
neither their names nor purpose knew.
These much he pondered and bethought,
and in their woeful chains them sought,
and threatened all with dreadful death,
if one would not with traitor’s breath
reveal this knowledge. Wolves should come
and slow devour them one by one
before the others’ eyes, and last
should one alone be left aghast,
then in a place of horror hung
with anguish should his limbs be wrung,
in the bowels of the earth be slow
endlessly, cruelly, put to woe
and torment, till he all declared.
Even as he threatened, so it fared.
From time to time in the eyeless dark
two eyes would grow, and they would hark
to frightful cries, and then a sound
of rending, a slavering on the ground,
and blood flowing they would smell.
But none would yield, and none would tell.
На этом оканчивается Песнь VII. Теперь я возвращаюсь ко "Квенте" и продолжаю со слов «Долго пытали их в подземельях Ту, но ни один не выдал другого», которыми завершается предыдущий отрывок (с. 110); и следом за "Квентой", как и в предыдущий раз, я размещаю во многом отличающийся от нее фрагмент из "Лэ".
Последнее редактирование:
| Автор темы | Похожие темы | Форум | Ответы | Дата |
|---|---|---|---|---|
|
Берен И Мелькор | Толкиновские Обсуждения | 23 |
| Похожие темы |
|---|
| Берен И Мелькор |